Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
Первому же подвернувшемуся боцману адмирал собственноручно влепил такую оплеуху, что тот полетел с ног. Адмиральская брань раздавалась до тех пор, пока искалеченного матроса не отвезли в госпиталь. В тот день от кулака его превосходительства получили синяки и увечья ещё два унтер-офицера и пять нижних чинов.
Бирилёв, узнав о несчастье, несмотря на приказ адмирала тут же прибыть к нему, поехал не к Лесовскому, а в госпиталь. С ним помчалась и Мари.
В дверях палаты матрос увидел своего командира, пошевелился, силясь привстать, но разбитые ноги
— Лежи, лежи, братец, — услышал он голос командира. — Как же тебя угораздило, что же ты себя-то не бережёшь? Однако особой опасности нет, как говорится, до свадьбы заживёт... На-ка, братец, возьми от меня...
Матрос, как ни было ему больно, всё же слегка приподнялся, опершись руками на подушку, и увидел, как командир положил на тумбочку возле кровати пачку духовитого трубочного табака. А молодая женщина, которая пришла в палату вместе с командиром, протянула кулёк с конфетами.
16
В понедельник двенадцатого апреля рано утром Бирилёва поднял дежурный офицер: скончался наследник российского престола цесаревич Николай.
Поехали к Анне и Дарье на виллу Бермон, в резиденцию царской семьи.
Вот ведь как всё неожиданно произошло — врачи беспокоились о здоровье императрицы, а внезапно занемог царский сын, только недавно обручённый с датской принцессой. Неизлечимая болезнь спинного мозга быстро свела его в могилу.
Ещё накануне Александр Второй, получив телеграмму о безнадёжном состоянии сына, проделал путь от Петербурга до Ниццы с неимоверной для того времени быстротой — за восемьдесят пять часов. На вокзале в Берлине государя уже ожидал прусский король Вильгельм, в Париже — император Наполеон Третий. В Дижоне к царскому поезду присоединился другой, вёзший из Копенгагена принцессу Дагмару.
Всю ночь царская семья просидела у постели умирающего. Император и императрица держали одну руку сына, Дагмара и её брат — другую. То ли прощались, то ли хотели разделить его страдания...
Тело цесаревича перенесли на флагманский фрегат «Александр Невский». Все офицеры флота, как и боевые корабли, — в готовности номер один.
Мари разделяла скорбь происходящего, но она неприятно передёрнулась, когда услышала от Николая Алексеевича:
— Флоту выпала высочайшая честь... И наш долг...
Её прекрасные тёмные глаза стали непроницаемо холодными:
— Николенька, ты отдаёшь отчёт своим чувствам? Именно ты, офицер флота, когда-то действительно выполнявший высший долг перед родиной? О какой чести может идти речь, когда корабли повезут обыкновенный свинцовый гроб? Нет, нет, я не кощунствую, но надо знать меру.
Даже не понял поначалу: о чём она? Тут и двух мнений быть не может: ну да, честь для каждого матроса и офицера императорского флота!.. Тем более для флигель-адъютанта свиты его величества!.. Как же иначе?
И вдруг вспомнился разговор накануне свадьбы.
В самый канун венчания спешил с флагманского фрегата, чтобы обрадовать
— Николенька, милый, не знаю, как мне внушить тебе равнодушие к придворному?..
— Но ведь таков этикет! — даже растерялся от неожиданности Бирилёв, — Я ведь особа, приближённая к императору...
— Ты прежде всего человек, который обязан уважать себя и не принимать за величайшее благо подачки, от кого бы они ни исходили...
И это — дочь Тютчева, в глазах иных чуть ли не министра, и сестра фрейлин императорского двора?
Уж не шутит ли? Но не похоже — столь колючи слова и определёнен их смысл.
И снова припомнил теперь уж пару иль тройку нелестных фраз, которые успела отпустить в его присутствии Анна по поводу царской семьи. И как «почти министр» Тютчев изрёк в разговоре такой прозрачный каламбур в адрес самого его величества, что Бирилёв невольно оглянулся на дверь: одни ли они в гостиной?
Как личности, как персоны, и сам император и вся его фамилия со всеми их слабостями людскими, отлично были ведомы Бирилёву. Недаром он, командир императорской яхты, после Севастополя немало «катал» их по Финскому заливу и успел к ним приглядеться. Тут каждая чёрточка характера — как на ладони. Он такое бы мог о них поведать!.. Конечно же с глазу на глаз и только тому, в ком уверен, как в самом себе.
Однако же если в служении императору — твой долг? Если велит тебе так присяга?.. Или если тебя самого коснулась царская милость?.. Тут уж не просто человека видишь перед собой, а что-то недосягаемо высокое. Одним словом — символ, о котором ни рассуждать, ни судить...
Но опять припомнил: коронование Александра Второго в Москве. Событие, которое в послужном списке осталось особой строкой — наряду с Синопским морским сражением и подвигами под Севастополем. Торжества запечатлелись в памяти пышной иллюминацией, фейерверками, звуками труб, звоном колоколов... И среди первых — он, морской офицер и флигель-адъютант, приведённый к присяге новому императору... Вспомнил о тех днях в разговоре с Тютчевым, который тоже тогда был в Москве. Услышал его смешок: «А я, знаете ли, много дней избегал случая, даже прямой обязанности принести присягу. Всё раздумывал: принесёт ли это тем, кому я присягну, хоть сколько-нибудь ума?..»
И вот — упрёк жены.
— Машенька, я ведь и сам разделяю: вот — моё человеческое отношение к окружающему, вот — мой долг...
— А есть ещё и привычка, которая может стать натурой, — возразила Мари. — Это как стоять на коленях: видишь только чьи-то сапоги, но не можешь разглядеть самого человека. И незаметно сам начинаешь ощущать себя карликом, пигмеем. Это-то страшно. И я не хочу, чтобы дворцовая мишура, преклонение перед унизительным придворным этикетом помешали тебе видеть всё вокруг, как оно есть.