Страсти по Фоме. Книга 2
Шрифт:
В ворота замка Фома ворвался тем же ветром, что унес его с ристалища. Его перестало волновать вселенское равновесие, которого все равно не обрести. Есть Томбр и есть Ассоциация, хаос и организация, и что-то всегда будет превалировать в этом мире. Человек же должен искать равновесия в другом, был уверен граф Иеломойский. На этот раз, из-за спешки, он пренебрег и чистотой и безопасностью перехода из одной реальности в другую, у него теперь одна реальность!
Огромный белый жеребец (которого он приобрел у цыган, выменяв на собственное благословение, поскольку
— Граф!.. — рухнул Ольгерд на садовую скамью, перед которой стояли, распекаемые им, садовник и печник. — Как вы здесь очу… какими судьбами, ваше сиятельство?
Граф все еще как будто сиял славой небес в победе над вечным врагом, на него было больно смотреть.
— Попутными и благоприятными! — бросил Фома на ходу, направляя коня к главному крыльцу. — Готовь обед по полной программе, Ольги, будем — только никому не говори! — жрать!
— Господи, дождался, хоть один человек не на диете! Думал, уже никогда!.. — Ольгерд истово перекружил несколько раз свой необъятный живот.
— Я соскучился по твоей диете, Ольги! — крикнул Фома уже с крыльца, и спросил еще, показывая вверх, на башню. — Где? Там?..
Управляющий кивнул и, опомнившись, закричал зверским шепотом:
— Да куда же вы, ваше сиятельство? С ней же удар будет!
Но Фома уже не слышал, взбегая по лестницам наверх, туда, где оставил её.
— Мэя! — кричал он…
— Ты все понял? — повернулся управляющий к печнику.
— Понял, ваш родие, економить эта… и щепу счательно, значит, пригребать, чтобы искра… если, — завел нудную шарманку все видавший печник.
Вид у него был, как у лешего: корявые руки — сучья, крепкий приземистый зад с кривыми ногами и шишковатая физиономия простоватого плута, который сам и остается в дураках от своих затей.
— Э, э, запел! — остановил его Ольгерд. — Раньше надо было економить, економ хренов! А сейчас давай, чтоб гудело! Слышал, что граф сказал?.. Чтобы, значит, в Белом городе было видно дым из нашей трубы! И быстро мне!..
И Ольгерд двинул на кухню, как горный обвал.
— То економь, то чтоба гундело у них, — проворчал печник. — А все равно ведь близко к столу не подпустят, как думаешь, Санти? — повернулся он хитрой рожей к садовнику, высокому тощему мужику со странно большой, круглой и белой, как одуванчик, головой.
— Ну, ты еще в дубуар, попросись, дубина стоеросовая, со своей рожей! — ответил тот.
И они пошли, то ли смеясь, то ли кряхтя.
— А что? Скажу, накось, леденца принес!
— Тихо ты, бабы услышат! Настрекочешь, офеня леденцовая!
— Так можа теперь, хучь пожрать от пуза дадут, раз барин-то? Другой год, помню…
— Можа оно и так, а можа… и сам знашь! — перебил его мудрый садовник, покачивая седой копной волос.
Мэя, слава кругам, его услышала и с ней ничего не случилось. Она просто стояла посреди зала, где ее застал его голос, бледная, не в силах ни двинуться, ни слова сказать.
Увидев ее, Фома тоже застыл.
—
Мэю было не узнать, она превратилась, как и «обещала» когда-то на рассвете, перед поединком со Скартом, в прекрасную дочь громовержца и Леды, в Аврору, в саму Киприду, что не дает покоя ни юнцу, ни мужу, ни самим богам, вынужденным превращаться во всякую скотину, чтобы только быть с нею, прикасаться. Пример тому — быки Европы и Пасифаи…
— Вы? — прошептала она.
— Не буду скрывать, не в силах! Боже мой, Мэя!.. — Фома в три прыжка одолел пространство, разделяющее их. — Как тебе удалось за столь короткий срок превратиться из ангела в богиню?
Мэя молчала.
— Как?.. — С улыбкой тормошил он ее.
— Короткий срок? — наконец выдохнула она.
Фома настолько откровенно любовался ею, говоря при этом какую-то совершеннейшую чепуху, что она запылала, и чтобы скрыть это, приложила пальцы к его губам, мол, тише, граф, не растранжирьте!.. Он стал целовать её пальцы, в доказательство своей неисчерпаемости.
— Вы надолго? Вы больше никуда не исчезнете?.. — Это был её вопрос вопросов.
— Да куда же я… от такого богатства? — изумился он.
Ему пришлось применить всё своё красноречие, чтобы разговорить её, Мэя, оправившись от первоначального шока, едва открывала рот, словно пораженная столбняком, а то вдруг начинала плакать. Глаза открыты и сияют, а их переполненная чаша быстро-быстро и светло пускает жемчужные нити по щекам, как новогодняя елка — мишуру, или как телетайп — телеграфные сообщения, которых она не дождалась от беспутного графа.
Он расспрашивал о делах в замке, о Белом городе, о короле, наконец: как он, как его драгоценное бессмертие, все так же ли сурово чтит закон о банкете? — лучшем, по мнению Фомы, законоустановлении Великой Кароссы, Гимайи и Салатена, а может быть и вселенной. Или какие новые капризы развлекают его?..
Иезибальд оказался мертв. Мэя сказала об этом как-то спокойно, даже рассеянно. Теперь страной правит его сын, Анабел. Войны, слава кругам, кончились…
— А Меркин? — сразу перевел разговор Фома. — Меркин-то, надеюсь, жив?
Тайный советник был жив, так же как и капитан Блейк, но только Блейк наезжает еще в замок, по старой памяти, хотя сразу после отъезда графа чуть ли не весь двор перебывал в замке, ублажая Мэю. Но она даже рада, это так суетно и все говорят о его сиятельстве в прошедшем времени, совершенно не замечая этого…
Фома продолжал тормошить ее расспросами и разбойными поцелуями, от которых она теряла нить разговора. Старик Иелохим тоже умер, но умер хорошо — легко, и свое огромное состояние оставил какой-то разбитной девице, забыв об Однухе, благодаря которому, говорят, его и составил: никто лучше мальчика сироты не ловил розовые круги. Правда (Мэя чуть-чуть оживилась), многие говорят, что богатство ему принесли монеты, которые он получил от графа. Об этом он на радостях нечаянно проболтался в первый же день, в трактире, но позже, протрезвев, старик все отрицал и графа иначе как проходимцем не называл. «За что он вас так, граф?..»