Страсти по Фоме. Книга 2
Шрифт:
— А ничего! Ты уже давно прыгаешь вокруг меня со странными вопросами. Хочешь спросить, спроси!
— Док, главное, чтобы никто ничего не заподозрил! Пусть думают, что мы друзья…
После завтрака, к которому Фома был, на удивление, не расположен, он снова пытал Доктора на предмет Апокрифа: мол, зачем?.
— Не дают покоя лавры Моисея? Подумай о таких, как Сорби, они хватаются за любую фигню лишь бы оправдать свое регламентированное существование. Представляешь, какой парадокс: оправдать регламентированное существование может только что-то очень нерегламентированное, вера, например! Вера столоначальника в чудо столоверчения! И в справедливость…
Никакого парадокса, не согласился Доктор, только так и существует система, любая; ее оправдание только вне ее самой. Поиск Апокрифа нужен для восстановления равновесия, всеобщего равновесия. Идет борьба света и тьмы, условно, конечно. Ассоциация и Томбр, Ундзор и Ушур, Лилгва и Пушта. Так вот не надо борьбы, надо равновесие! Доктор был уверен, что в Большом Каноне, куда входит и Апокриф, сказано то же самое…
— Самое интересное, Док, — заметил Фома, выслушав его. — Что мы-то, Ассоциация, совсем не свет, мы тоже тьма, почти такая же тьмутараканская, как и Дно. Мы тоже только пробиваемся к свету…
— Правильно! — согласился Доктор. — Так с кем же мы боремся? Сами с собой? Наверняка в Апокрифе сказано об этом…
— Ну и что?.. — Фома устало прикрыл глаза.
С некоторых пор эта вселенская канитель мало его волновала и он бы с удовольствием забыл обо всем, да вот приходится участвовать, поскольку он сам оказался заложником равновесия. Впрочем, все они с рождения заложники какой-то системы. Перед ним вдруг встали грозные видения, которые он уже испытал, когда его выворачивало.
— Док, идет война, рассуждения о высшей справедливости неуместны. Так, теория. Есть обстоятельства, судьба, в конце концов, и все мы Эдипы, убивающие своих родителей и самих себя, ради исполнения предначертанного. Одним своим появлением ты уже убиваешь своих родителей, объективно. Потому что твое рождение означает их зрелость, а за зрелостью неумолимо следует старость. И смерть. Иокаста и Лай обречены. Где твои родители?..
Фома опомнился и махнул рукой…
— Ладно, извини, не хотел. Восстановление равновесия, к сожалению тех, кто не вечен, это не всегда восстановление справедливости. Первое — дело Создателя, второе — смертных. Будучи смертным, ты не можешь принимать участия во всеобщем Равновесии, с большой буквы, потому что одно из условий этого Равновесия — твоя смерть. Сначала твое рождение — условие равновесия, потом, с необходимостью — смерть. Поэтому для нас, живущих весьма недолго, Большого Равновесия нет и быть не может! Равновесие между Ассоциацией и Томбром может быть только в точке гибели их обоих, потому что они тоже конечны. И эта точка — их возрождение, и восстановление какого-то более Общего Равновесия, которое тоже, в конце концов, сметается во имя Еще Более Общего Равновесия. И так идет эта цепочка и нет в ней места для «справедливости» к бедному человечку, конечному существу, как он ее понимает. А он ее такую понять не может, не может принять справедливость, условием которой является превращение его в навоз для будущего Равновесия. И он страдает…
Проговорив это севшим от многословия голосом, Фома уснул, словно отдал все силы на монолог.
Доктор еще посидел рядом с ним, потом пробормотал: «тебе надо чаще встречаться со смертью, Фома,» — и пошел проведать Мэю.
Ночью, когда все спали, Фома вдруг услышал странный звук: так кричат чайки на взморье. Звук был тонкий, пронзительный, но не расщеплялся в конце, как у морских птиц,
Утром он приволок на импровизированном поводке из плетки маленького дракончика. Лагерь был переполошен, его искали, а он появился, ухмыляющийся и довольный, как Паганель, нашедший муху цеце в Кароссе. Младенец дракон, размером с двухмесячного теленка, бросался на всех, кто подходил к ним с Фомой, и шипел.
— С детства мечтал завести! — подделился Фома.
Монахи смотрели на него с ужасом и уже не просто валились с ног при его приближении, но и ели землю: мол, клянемся!.. За всем этим как-то даже забыли, что Фома встал на ноги.
— Зачем ты его привел? — спросил только Доктор.
— Дракон, как показывает практика, средство от всех болезней, Док! — ригористично заявил Фома, привязывая шипящую тварь к реквизированной крестьянской повозке, на которой лежал Мэя.
— Вася, место! Лечить!..
Вася, покрутившись между колес, сделал большую кучу под повозкой и послушно лег. Свою зверскую морду с печальными надбровьями он положил на когтистую лапу, из-под обнажившейся верхней губы грозно заторчал будущий клык, а пока — смешной, остро искривленный шип.
— Мэя всегда хотела подружиться с драконом. Она мне рассказывала, что ей не давали этого делать, пугая всякими небылицами. Скажите, Мерил?..
Мерил, на безопасном расстоянии, подтвердил. К полудню у Мэи начался кризис. Монахи сидели вокруг повозки, на расстоянии поводка дракона, и отчитывали ее. Больше ничего не оставалось, все, что можно, было уже сделано Васей, Доктором и Мерилом.
Днем, с опозданием на два дня из-за обвала в горах, прибыл отряд гвардейцев Блейка. В пути Мэя хандрила и никак не хотела спать. Со слезами, она призналась Фоме, что не спит, потому что видит страшные сны. Просила снотворного. Сны были не то чтобы страшные, но… неприятные. Фома знал, какие и успокаивал тем, что скоро дворец, отдых, она все забудет и выиграет у него на бильярде.
Но Мэя просила истории.
— Какие? — дразнил ее Фома. — Не понимаю!..
Мэя порозовела…
— Ах, про любовь! — догадался он. — Про любовь, пожалуйста! У меня таких историй — детская библиотека. Вообще, все истории про любовь, ты не заметила?..
Мэя счастливо кивала. Ребенок. Невозможно было поверить, что эта девочка согласилась умереть, но не отказаться от него. «Как?» — удивлялся он.
— Прекрасно, я тебе расскажу историю про такую же любительницу историй, правда, она сама рассказывала их, на ночь, чтобы остаться в живых. Поэтому, обещай мне, что тоже выздоровеешь, хорошо?
Мэя сразу же пошла на поправку.
В Белом городе царило оживление. В связи с победой над Гимайей все ожидали каких-то улучшений в жизни: мира, спокойствия, сытости. Вялотекущая война с Салатеном уже не воспринималась, как что-то катастрофическое. Скоро мир! дышало все вокруг. На торговых площадях, у всех ворот в город и резиденцию, и просто на перекрестках толпился оживленный люд. Возобновилась торговля, часто слышался смех, забытое психофизиологическое отправление, появились даже детские игрушки, наряду с такими же забытыми товарами, как хорошие ткани, украшения, благовония. Откуда?.. Трофеи?.. На базарах звучали настраиваемые нехитрые музыкальные инструменты, но все это, конечно, тонуло в кучах хлама и ветхого скарба, выставленного на продажу, чтобы купить хлеб.