Стратегия. Логика войны и мира
Шрифт:
Но, конечно же, не интеллектуальная ошибка служит причиной этих попыток спуститься в удобную долину, а, скорее, острое искушение убежать от жестокой парадоксальной логики. Анналы современной дипломатии полны попыток достичь решений, основанных на здравом смысле, и прекратить враждебность демонстрацией доброй воли, как будто проявление враждебности — не просто симптом сталкивающихся друг с другом целей. Только в том случае, если причины конфликта устранены, дипломатия сотрудничества и жесты доброй воли могут быть продуктивны. Так, франко-германская дипломатия после 1945 года успешно продвинула вперед совместные инициативы во многих областях, дав толчок к объединению Западной Европы. Начавшиеся вскоре после войны многочисленные встречи на высшем уровне, государственные визиты с массовым участием, молодежные обмены и многое другое в том же роде — все это помогло развеять застарелую вражду. Но на самом деле только устранение старого конфликта за счет нового, более широкого конфликта Востока с Западом обеспечило успех французско-немецкой дипломатии и всех жестов доброй воли. Ровно те же процедуры были опробованы до Второй мировой войны, когда налицо были и постоянная формальная дипломатия, и встречи на высшем уровне (особенно в Мюнхене), переговоры о контроле над вооружением и многое множество актов доброй воли, включая дружеские встречи ветеранов
Благодаря этой знаменитой ошибке в деле управления государством, а также аналогичному британо-германскому случаю, оказалась дискриминированной старинная и почтенная практика умиротворения [168] , сложилось самое что ни на есть влиятельное сопротивление любому соблазну проецировать прямолинейно-логические решения в область конфликта. Переговоры по контролю над вооружениями в межвоенные годы, встречи на высшем уровне, жесты доброй воли и даже сам процесс дипломатического общения — все это было осуждено как вредоносное, потому что все это ослабляло усилия, необходимые для, подготовки к войне, предотвратить которую подобные меры не могли. Соответствующим образом в течение многих лет после Второй мировой войны дипломатические отношения Запада с Советским Союзом поддерживались с предельной, может быть, даже чрезмерной осторожностью — сказался «мюнхенский урок». Можно утверждать, что в этом процессе некоторые полезные возможности взаимного соглашения были упущены, по крайней мере, в хрущевские годы (1954–1964). Было правильно сказано, что история ничему не учит, кроме того, что она ничему не учит, — теперь мы знаем, что после Сталина советские лидеры не намеревались воевать, как намеревался Гитлер, а в расписании, которому они следовали в достижении своих целей, несомненно, не имелось места гитлеровской безотлагательности [169] .
168
Умиротворение (appeasement) предполагает, что причины конфликта могут быть обнаружены и устранены посредством сотрудничающей дипломатической хирургии. Зачастую это возможно, но не в том случае, если причиной конфликта является сам характер одного из противников. Некоторые государства (гитлеровская Германия, сталинский СССР, Ирак Саддама Хусейна, а в настоящее время — Северная Корея) непременно требуют конфликта, чтоб поддерживать собственное внутреннее политическое равновесие.
169
Сила империй проявляется в их цепкости, но страх перед империями — это то, что определяет их конец. Об одном взгляде на упадок Советского Союза перед его гибелью см.: Luttwak, Edward N. The Grand Strategy of the Soviet Union («Стратегия Советского Союза»), 1983.
Тем не менее дипломатия может быть очень полезна, даже если конфликт нельзя смягчить, и, конечно, ее можно применять даже в самый разгар войны, и не обязательно для того, чтобы довести ее до конца. Сочетание военных действий и прямых переговоров в ходе как корейской, так и вьетнамской войн было возвращением к классическим процедурам. А отсутствие прямой дипломатии в ходе двух мировых войн было скорее нетипичным. В случае Первой мировой войны отказ от дипломатии был уступкой элиты чувствам масс (воспламененным с самого начала пропагандой, проводившейся той же элитой), и ныне оно рассматривается как свидетельство особой жестокости «демократических» войн. Во Второй мировой войне дипломатия играла свою роль, но только с Японией и только под самый занавес, потому что союзники приняли условие — сохранение ее императорской системы правления, притом что возможность продления правления Гитлера ими даже не рассматривалась.
Будучи сведена к узким и строго определенным вопросам, даже вполне кооперативная дипломатия, руководствующаяся прямолинейной логикой, может сосуществовать с неразрешенными конфликтами по более широким вопросам. Такая дипломатия может служить одной или всем сторонам, отклоняя постоянное соперничество от тех направлений, которые представлялись нежелательными всем. В случае территориальных конфликтов одной из форм сотрудничества было взаимное приятие «буферных» государств, которые оставляли в покое обе стороны, даже если они по-прежнему стремились к экспансии в других местах. В контексте по большей части нетерриториального американо-советского конфликта (квазивоенные конфликты без войны как таковой) Государственный договор о восстановлении независимой и демократической Австрии от 15 мая 1955 года, по которому Австрия провозглашалась нейтральным государством, был редким и нетипичным примером кооперативной дипломатии широкого масштаба. Гораздо более типичным был Договор о запрещении ядерных испытаний в атмосфере от 1962 года, открывший собою длинную череду соглашений о контроле над вооружениями, которая продолжается и поныне, уже с Российской Федерацией. Энергия и пыл, с которым обе стороны вступили в ядерное соревнование, служившее заменой активным военным действиям, вовсе не уменьшились, но достигнутое благодаря договору отвлечение состязательных усилий от ядерных взрывов в атмосфере было выгодно обеим сторонам, а также и всему остальному человечеству. В договоре крылась ошибка: отвлечение конфликтующих энергий ложно принималось за частичное разрешение самого конфликта, что наводило на неверную мысль, будто дальнейшая последовательность частных соглашений может покончить с конфликтом. В течение всей «холодной войны» переговоры по контролю над вооружениями нередко ложно толковались как форма разрешения конфликта, тогда как на деле они затрагивали лишь один из симптомов конфликта.
Часто считалось, что сам по себе процесс переговоров оказывает полезный и успокаивающий эффект. Так оно и было, но это лишь одна сторона медали. Поскольку сами по себе ограничения вооружений не сдерживают соревновательного импульса, а попросту отклоняют его в сторону, их последствия зависят от специфических свойств ограничиваемых видов оружия, а также от свойств новых видов оружия, которые производятся за счет ресурсов, высвобожденных таким образом. Первые виды оружия известны, а вторые — нет. Поэтому погоня за контролем над вооружениями представляет собою азартную игру для обеих сторон, хотя она систематически благоприятствует той стороне, которая более расположена к нововведениям (в американо-советском соревновании это были обычно Соединенные Штаты). В любом случае
Погоня за контролем над вооружениями сама обусловлена парадоксальной логикой, когда к успешным соглашениям, тем или иным образом сдерживающим соревнование, успешно приходят в итоге переговоров. В частности, как происходит с любой другой деятельностью в области стратегии, настойчивая погоня за контролем над вооружениями должна, в конце концов, стать саморазрушающей после кульминационной точки — в данном случае после некоторого накопления договорных ограничений. И именно механизм «верификации», то есть процедур и устройств, используемых для того, чтобы удостовериться в соблюдении договорных ограничений, является средством (но не причиной) самоуничтожения контроля над вооружениями.
Пребывая в зависимости от спутникового наблюдения, радарного слежения и данных разведки разного рода, верификация представляет собою sine qua поп (необходимое условие) контроля над вооружениями: ведь то, что невозможно верифицировать, невозможно и ограничить. Однако не все виды оружия достаточно зримы для того, чтобы их можно было обнаружить и надежно подсчитать, и не все формы их эксплуатационных качеств достаточно прозрачны для того, чтобы их можно было оценить. Если все существующие виды оружия, численность и характеристики которых можно верифицировать, успешно ограничены по взаимному соглашению, то ранее затрачиваемые на них энергия и ресурсы направятся на изобретение новых видов оружия, еще не подлежащих контролю. Одни из них будут достаточно видимы для того, чтобы их можно было оценить и подсчитать дистанционными методами, другие же — нет. Если новые виды оружия, которые можно верифицировать, в свою очередь подвергнутся затем ограничениям, результатом станет дальнейшее отвлечение усилий на новые виды оружия. В конечном счете, пока процесс продолжается и все верифицируемые виды оружия должным образом подвержены действенным ограничениям, все ресурсы разработки и производства будут направлены на изобретение таких видов оружия, которые по той или иной причине невозможно верифицировать и которые поэтому не могут быть подвержены ограничениям. Гонка вооружений продолжится и после этой точки. Но контроль над вооружениями прекратится, уничтоженный собственным успехом, — точно так же, как совершенное противотанковое оружие, которое должно было бы стать причиной исчезновения танков со всех полей сражений, или как армия, продвинувшаяся настолько далеко, что уже движется к собственному самоуничтожению.
Тот факт, что дипломатия, занятая контролем над вооружениями, в лучшем случае может достичь лишь специфических ограничений, налагаемых на отдельные виды оружия, отнюдь не служит ей приговором, ибо именно такова ее цель. Конечно, этот процесс нельзя порицать за хроническую склонность видеть в себе средство разрешения скрытой враждебности и прелюдию к полному разоружению. Но тем не менее во внутренней политике стремящихся к благосостоянию стран с демократически избранными правительствами нет более естественной ошибки, чем эта, когда примирение конфликтующих интересов является ежедневным занятием политики.
Напряженность между целями, поставленными для внутренней жизни страны по законам прямолинейного мышления, и конфликтным измерением международной политики — не универсальное состояние. Правительства, правящие квазивоенными методами у себя дома, с гораздо меньшей вероятностью будут преследовать неуместно кооперативные цели на международной арене. Их лидеры отнюдь не нуждаются в сколько-нибудь более глубоком интеллектуальном понимании парадоксальной логики; в действительности они могут быть примитивами, вовсе не мыслящими в подобных категориях. Но привычка полагаться на секретность, обман, устрашение и силу дома сама по себе является обучением стратегии, так как модели поражения и успеха сами подсказывают схемы действия в этой логике. В той же степени, в которой ориентированная на консенсус политика у себя дома вдохновляет на прямолинейно-логические перспективы во внешней политике, внутренняя политика диктаторского режима готовит правителей к логике конфликта за рубежом. Отсюда не следует никакой особой предрасположенности к конфликту. Как показывают исторические свидетельства, диктаторские режимы могут быть безупречно миролюбивыми, а демократии — яростно агрессивными. Например, в XIX веке становящаяся все более и более демократичной Британия делалась все более и более агрессивной, подчинив изрядную часть Южной Азии и Африки, а ее главным соперником в имперской экспансии была Франция, особенно после того как в 1871 году к власти в ней пришло демократическое правительство. Наверное, не имеет смысла взывать к духу времени, чтобы все это объяснить: электораты обеих стран по-прежнему приветствуют применение силы в отдаленных странах, когда возникает соответствующая возможность. Общенародный энтузиазм британцев, одобрявших войну за Фолклендские острова в 1982 году, озадачил других европейцев, а Франция пыталась играть ведущую роль в войне в Косове в 1999-м при полной поддержке общественности.
Как мы видим из вышеприведенных примеров, не существует асимметрии намерений. Но возможна асимметрия эффективности. Ее последствия проявляются в борьбе между странами, наращивающими благосостояние, и режимами, наращивающими власть, которые пытаются применить за рубежом то, что они ежедневно практикуют у себя дома. Первые из них без особого труда преобладают в производстве и техническом развитии, но в том, что касается применения секретности, обмана и устрашения, правительства, больше в этом практиковавшиеся, выказывают и большее мастерство. Однако затяжная война может упразднить это различие. В ходе Второй мировой англо-американские демократии доказали свое превосходство именно в секретности и обмане, причем настолько, что в ретроспективном взгляде немцы и японцы предстают едва ли не простачками. Но когда приходится иметь дело с конфликтными аспектами международной политики в мирное время, прямолинейно-логические подходы являются несомненным источником слабости, которая может весить немало в балансе сил. Поражение Ирака в 1991 году и Сербии в 1999 году, нанесенное главным образом демократическими коалициями, доказало как их огромное материальное превосходство, так и тот факт, что нужно приложить изрядные усилия, чтобы одолеть оппонентов, не слишком поддающихся воздействию и привыкших править диктаторскими методами. Кроме того, в обоих случаях победы демократических стран было недостаточно для того, чтобы сместить правителей, один из которых все еще остается у власти, когда я пишу эти строки.