Стрела познания. Набросок естественноисторической гносеологии
Шрифт:
Добавлю, что если бы причиной понятого и высказанного в явлениях «А» было бы просто существование понимаемого обстояния дел в мире [116] , то стало бы совершеннейшей мистерией и было бы непонятно (в силу отсутствия иных оснований), почему этим явлениям случаться именно в момент X и именно в форме «А». Мы в принципе не можем различительно локализовывать знание законов, если будем рассматривать его как актуализацию готовых смыслов и сущностей. Казалось бы, мы можем выйти из этого затруднения, начав рассматривать знание как превращение, усложнение и развитие некоторых предшествующих актов и состояний мысли (понимая, следовательно, под «исторической зависимостью» просто то, что кирпичики верхнего этажа нельзя положить без кирпичиков нижнего этажа). Но это как раз и представляет собой проблему и содержит массу неясностей, затрагивающих в принципе сами онтологические и эпистемологические возможности анализа нами исторических изменений и развития, самое raison d'etre понятийного аппарата, специально приспособленного для их мыслимости и рациональной воспроизводимости.
116
2 Я хочу еще раз подчеркнуть, что, рассуждая обо всем этом, в том числе о «причинах», я имею в виду только термины исторического мышления и языка, только то, что может (и чего не может) осмысленно видеть и говорить историк. И прежде всего — в какой мере можно ссылаться на логику и на то, что происходит вне мысли, как на причины того, что должно иметь место в мысли.
Например, простой вопрос: что, разве в развертывании последующих положений конфигурации знаний из каких-либо предшествующих актов и
Поэтому мы можем и не замечать, что ставим выражение исторически предшествующих конфигураций мысли в зависимость от целей, которые могли быть сформулированы лишь позже. Иными словами, оказывается, что на деле «историческая зависимость» случания чего-то в момент X' от предслучания чего-то в момент X есть пока лишь иносказание прямо обратного допущения, а именно — зависимости логического существования предшествующего от актуальноразрешенных (и выполнимых) операций и смыслов, как если бы акт познания в момент X реализовывал там зависимость от последующего, от последовательного целого предметной области. (Под «последовательным целым» я имею в виду все множество в принципе значимых для предмета А и линейно, одно за другим, проходимых обстоятельств, сторон, зависимостей а, б, в, г, д, е… и все множество пересекающихся с ним отражений «а», «б», «в», «г», «д», «е»…, в пределе исчерпывающих знание «А».) Он как бы осуществляет зависимость исторически доступными частями, устремляя таким образом знание по асимптоте приближения (бесконечного) к предданному, окончательному и завершенному миру в целом, к миру законов и сущностей «в себе». Но как тогда объединить историческое существование этих отражений с универсальными физическими законами в любой произвольно данный момент (как бы он далеко ни размещался на горизонтальной временной оси науки и до какой бы то ни было суммы таких моментов) в содержании этих же отражений [117] . Ведь если Галилей знает А, то это не зависит от знания или незнания В.
117
Мы не можем различительно локализовать знание законов. Слова «историческая возможность», «историческая доступность» и тому подобные имеют здесь лишь отрицательное значение и не могут быть понятиями. Как это ни парадоксально, именно «внешним» (в словах «не знал», «не видел», «не понимал» и тому подобных) оперируют так называемые интерналисты в объяснении истории науки. Устремляя знание во внешнее (бесконечное) протяжение, мы рассматриваем его как ступеньку к нам самим, но как раз самих-то себя получить из нее — без парадоксов — не можем, как я и постараюсь показать.
Поэтому я хочу обратить внимание на одно скрытое здесь затруднение, которое разрешимо лишь введением определенного постулата как условия понимания мыслитель ного мира, его интеллигибельности. Назову его постулатом конечности. Допустим, указанная зависимость действительно имеет место в продуцировании исторических явлений, и мы располагаем их последовательность во внешнем протяжении и суммировании знаний — от знания чего-то к знанию еще чего-то и, в пределе, к знанию всего (относящегося к делу, конечно). Но эта бесконечность сразу же оказывается дурной: мы не можем делить бесконечное на конечные единицы, не получая при этом нулевых значений истинности в каждом пункте. Если бы это было так, то ничего, нигде и ни в какой момент нельзя было бы сформулировать и высказывать, никто, никогда и нигде не имел бы знания в смысле истины [118] .
118
Уже Зенон показал, что внешнее суммирование исключает возможность построения понятий о движении: передавая и суммируя наблюдения, мы не можем получить из них себя, то есть наблюдаемый результат, который есть наше состояние наблюдения (а оно как понятое должно быть обратимым и симметричным, в смысле симметрии информации и ее извлечения). Поэтому мы будем бесконечно (и бессмысленно) повторять состояние «пред-выбора» понятия и «предрешения», как Ахилл — промежуток, отделяющий его от черепахи. Асимметрия же указывает на то, что в действительности имеет место не добавление значений и наблюдений («еще одного», включая и «последнее»), а конечное преобразование и претворение испытанного «последнего» так, чтобы его можно было получить имеете с чем-то в начале и, следовательно, не сложение многих законченных и завершенных смыслов, а один или (понятое) Одно, но множественно расположенное, и в этом смысле абсолютное и начало и конец.
В частности. Максвелл не вывел бы уравнений электродинамики (а Лоренц — их группу), если бы они исходили из того, что равновесие тел не обеспечивается действием одних электромагнитных сил, так же как Кеплер никогда не получил бы своих законов, а Френель — законов преломления (он не заметил или не знал эллиптической поляризации света, видимо, исключавшей правильное наблюдение этих законов). Напомню глубокое замечание А. Пуанкаре, что имей Тихо Браге хотя бы в десять раз более точные инструменты, не было бы никакой астрономии. Ясно, что реальное познание строится иначе. Знание и опыт извлекаются в последовательных наблюдениях во времени, в сборе информации с различных точек системы отсчета, хотя при этом мы не знаем всех причин, воздействующих на ход события «знание». Но решения и выбор понятий для описания мира тем не менее осуществляем, используя массу неизвестных и неосознаваемых законов и зависимостей (в области знания как события и незнание есть действующая причина). Если в будущем лежит пункт знания «б», к которому сдвинется источник опыта (к пункту неизвестного, но оказавшегося существенным), то знание в данный момент не зависит от этого движения и формулируется не в терминах его направления и, следовательно, не может — по своим истинностным характеристикам и тому подобное — анализироваться суммированием точек одной — идеальной системы отсчета, его нельзя прибавлять, складывать с другими и так далее. Иными словами, характеристики и внутреннего и внешнего совершенства теории устанавливаются в реальном познании независимо от движения источников опыта и их направлений. Истина строится так, чтобы от этого не зависеть (то есть от того, что со временем окажется ложным или недостаточным), — и притом б непосредственной окрестности своей точки и, следовательно, в поперечном разрезе к линии из таких точек, что и есть постулат конечности или «локального совершенства» знания или теории.
История науки, повторяю, была бы непонятна и бессмысленна без постулата о независимости ее от последующей ложности, как и от знания всего в каждый данный момент, то есть о его «локальном совершенстве» при чудовищном нашем незнании (напомню Кеплера!). Парадокс всякого нового, когда мы не можем неопределенно долго идти в анализе ни назад (оно всегда было и «старо, как мир») — ни вперед: вообще ничего не могло бы быть, если бы мы зависели от движения источников опыта, от знания в принципе релевантных, но неизвестных и неосознаваемых законов, — и состоит и том, что оно в пустоте относительно всего этого ряда и не зависит от всего остального мира [119] . Этот парадокс всякого нового знания (из понимания его выросла, кстати, вся интуиционистская математика) начисто прокалывает наш «теневой образ» актуальной логической связки выражения истины в терминах готового мира законов и смыслов, прикрытием которого и является предположение об «эволюционном развертывании» некоторой идеальной программы развития науки изнутри исторического явления.
119
Не случайно для древних реальность есть только атомы и… пустота. Очевидно, «пустота» была одним из первых символов свободы сознательной жизни ума, символом всего того, что еще не решилось, не сцепилось и что при этом еще и не занято ничем другим (как условие того, что вообще
Итак, новое знание — в пустоте, око не имеет в виду ничего последующего, не зависит от него (устанавливая все в своей ближайшей окрестности), не является к нему ступенькой (в смысле независимости от акта, в котором оно используется) [120] . Хотя оно же в каждый момент — (1) организуется в терминах соответствия предмету, то есть истины, и, более того, (2) понимается, мгновенно вписываясь в существующий мир знания и теорий, независимо от времени распространения и понимания другими, от логической и экспериментальной развертки его обоснований и следствий и тому подобное. Другими словами, случившись, оно понимается, и между этими двумя вещами нет интервала (что, несомненно, похоже на декартовский принцип когито) Этот последний пункт, в свою очередь являющийся определенным постулатом — постулатом (или принципом) понятности работы человеческого ума в истории, заслуживает разъяснения.
120
В применении к понимающей мысли можно принять, что впереди нее нет ничего другого, она сама «впервые и однажды» завязывает историю, являясь в этом смысле абсолютным будущим, а обратимыми ее элементы и связи оказываются лишь в слое рефлексивных знаково логических структур знания, в последовательности новое лишь появляется, выступает, а не возникает или существует
Действительно, поскольку мысленные пути и характеристики, дающие замыкание, называемое нами «истинным новообразованием» в его же окрестности, совершенно явно не зависят от движения источников опыта и их судеб [121] , не являясь функцией от приближения к (или удаления от) идеальной системе отсчета, привязанной к результатам по знания и к координатам всего мира, ибо оно оказывается (существует!) в поперечном разрезе к этой системе, то мы можем утверждать, что оно само (в качестве понимания) есть связность и распространение, передача (между существованием и пониманием нет интервала!) [122] . Иными словами, оно обладает существованием, реальностью мыслительного поля. Это многообразие, распространенное относительно самого себя, или «Одно», но множественно расположенное (относительно себя) [123] . Это постулат (виртуальной) понятности, понятности как «места» точек. Иди континуум- постулат.
121
Например, где была греческая мысль, когда греки исчезли, а адресат еще не появился?
122
Здесь не важно, передаю ли я (новое) самому себе или другому.
123
Известно, что любое понятие, например, «круг», «треугольник», «волновая функция» и тому подобное, одно единственно, есть единичный или однократный акт и не размножается от того, что мыслится во множестве голов (то есть понятие во многих головах не счетно) Только вот для идеального мира (в смысле Поппера) такая одноактность или индивидность смысла, концепта совершенно мистична — без предположения некоего всеохватывающего и притом интеллектуально созерцающего существа, предположения, еще более мистического Лишь в случае «естественного» поля несчетность понятия как многообразия понятна
Отсюда вытекает, что истина нового знания в истории возможна лишь потому, что познание — это не арена мгновенно одно непрерывным взглядом охватываемой идеальной системы отсчета, а пути, прокладываемые конечными областями связностей, и что в последних понимание уже существует, есть, независимо от того, понимает ли кто-нибудь, и от реального канала передачи, и общения и его описания. А это значит, что изменение есть изменение поля (жизнь есть способность быть иным) и в качестве такового — саморазмножение и рост. Это многообразие: превращение себя в «другое», оно эволюционировало и размножилось в качестве другого. Изменение поля — это своего рода волна, ибо понимание «другим» (как и превращение себя в «другого») есть оно же, само это понимание. В этом смысле оно (поле) понимает, в силу свойств состояния (управляемого структурой), а не чего-то делаемого нами. Это континуум-постулат, непрерывность. И главное — отвлечение от предметных языков (например, интерпретация формулы Дирака — не что иное, как ее же состояние) и от причины, то есть свободное изменение. (В этой беспредметности и беспричинности интересно взять континуум «в момент, когда» и затем локализовать его уникальность смысла как «притчи», условия sin generis, в чистом виде.) Такая виртуальность означает, что движение уже совершилось, оно ни в начале, ни в конце начинаемой последовательности, и недоступно ни рефлексии, ни внешнему наблюдателю (марсианину). Важен лишь интервал, а он и есть поле. В этом смысле реальность «текстова», то есть выступает в качестве чего-то рассчитанного именно на понимание, что налагает ограничения на возможное: может произойти только понятное. Может наблюдаться только допускаемое теорией. И это 1) не зависит от различий предметных языков, 2) не имеет причины и 3) неразлагаемо.
При этом особенно важно последнее. Ведь истинность как «point ot story» не аддицируется в последовательности по дискретным сознательным привязкам значений и смыслов элементов наблюдения. Но она не только не аддитивна, но и ее дление между точками увеличивает ее сумму в каждой точке — например, для концептуального смысла произведения и для прочитавшего и понявшего его. Эта неразделяемость означает, что принцип понятности (включающий одновременно анализ и синтез) не может быть частичным. Ее ли разделение «между» увеличивает сумму, а точка или со держит целое или больше его, то, конечно, такие образования не «состоят из». Понимание заведомо не в ряду значений, в силу своей конечности мы не можем бесконечно идти ни назад, ни вперед, имея, следовательно, абсолютные начало и конец, а на уровне смысла и значений — не их прибавление (я ведь, поняв, не смыслы добавляю, например, к ньютоновскому понятию — оно несчетно в головах! — как и структура уравнения Дирака та же при ином предметном языке и интерпретации), а претворение, и поэтому это не память, а активное вновь порождение: реверсивно или рекуррентно случаем прошлое, меняем его, а будущее рождается в самом связном времени независимо от конечных целей. Это творческие процессы, вспыхивающие в сингулярностях, которые перемещаются и живут, закручивая вокруг себя миры, последовательные лишь изнутри. Восприятия, конечно, принадлежат индивидуально-психическим механизмам и только ими осуществляются, но содержание их и реализованность не определены без общения и, более того, без давания действовать через себя в точке силам большим, чем само восприятие, и концентрированным вне субъекта. Ибо никакая рефлексия не обнаружит мысли в качестве ментального содержания. Здесь необходимо ввести абстракцию «мысле-организма» («одного» как многого»). Это испытующая и измеряющая множественность с со-общением внутри нее и распространением осознаваемых содержаний с элементом бесконечности. Организмы, секретирующие бесконечность, которую они же должны расположить на непрерывности (в силу континуум- постулата). Бесконечность ведь не предмет, а эффект реализованного, выполненного действия. Такое утверждение равносильно утверждению о ненатуральности или транснатуральности возможных оснований и их непрерывном воссоздании, чтобы на стороне субъекта мог вообще возникать эффект независимого понимания объективных вещей, эффект свободного отличия от самого же себя в натуральном ряду, в потоке энергетических и причинных, культурно-знаковых и тому подобных взаимодействий, в которых чувствующие и сознающие существа участвуют и которые лишь в преобразованном виде могут войти в представление порядка, поскольку все это во времени, в потоке; они не могут сами себе даже противоречить, если не приведены в отношение. То, что мы должны узнать и понять, не существует ни в каком натуральном виде: ни в виде воздействий (внешних) объективных качеств вещей (ибо индивидуальность это запрещает), ни в виде их следов и выполнении в материале наших естественных психических и логических способностей (ибо сами они генерированы в качестве разрешающих эти воздействия и должны заново реактивироваться и изобретаться). Никакой самодействующий природный механизм не произведет в человеке человеческое состояние или качество (наоборот, как я уже фактически сказал, он лишь рассеет то, что было). Речь может идти лишь о компенсации этого отсутствия созданием создающего, поскольку цель работы научного ума как раз и состоит в том, чтобы охватить целое физических законов независимо от случайного положения человека в системе природы. Странное тогда мы получаем определение свободы: способность преобразовывать, претворять, чтобы воссоздавалось нечто, бесконечность производящее, секретирующее, то есть критерий успешности — свобода действия, высвобождение свободы…