Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
«Эти взгляды, — подумал он, и страдальчески сморщился. — Взгляды, которыми смотрели на него — о нет! не в упор, мельком, вскользь! — все эти молоденькие медсестрички, едва только брали в руки бумажку с направлением. „Предполагаемый диагноз“ — и сразу же: взлет ресниц, и глаза, в которых кратко вспыхивает любопытство с легкой дозой сострадания, холодноватый интерес и, как ни странно, вдоволь равнодушия: еще один…» «Сколько их там, таких же, как я, — подумал Павел, — и каждый надеется».
— Ах ты, Господи… — вздохнул он еще раз и, видимо, вслух, потому
Нечего было делать. Продолжать, будто ничего и не было, как говорил какой-то его персонаж. «Будто ничего и не было…» А потом: «Слышали новость?» — «Да что ты? Я же его недавно видел!» — «Вот так. Как свечка. За полтора месяца».
— Ох ты, Господи!
Вот, значит, как это происходит. Буднично, в сумерках — будто и не с твоей жизнью это происходит.
Он вдруг даже содрогнулся от изумления и приостановился, пораженный, когда настигло его жестокое и ясное, стереоскопическое ощущение своего ничтожества в сравнении с черной бесконечностью Времени, мерно плывущего — откуда-то куда-то…
Давным-давно, еще мальчишкой, думал-передумал об этом, и не откровением это было — ощущением. И оно, ощущение это, пронзило его вдруг, как эфемериду пронзает игла, навсегда гвоздящая ее к листу коллекции, — еще трепыхнись пару раз, и все!
Но ему не принесла облегчения эта мысль. Он с еще большей тоской и отчаянием подумал о том, что все это будет продолжаться: работа, которую — подумать только! — он считал когда-то самой важной в мире; допросы, протоколы, чья-то ложь в глазах, кривые нагловатые усмешечки, дрожащие от страха губы, слезы…
Пакость людская, с которой ему возиться и знать, что он тратит на них последнее, оставшееся у него… Мотыльковые трепыхания, и какое мне, в сущности, дело, что кто-то где-то крадет наркотик и продает его тем, кто решил свою жизнь, только ему принадлежащую, истратить так — глотая наркотик или продавая наркотик тем, кто любит глотать наркотик!?.
Были бы деньги — уехать. Ничего не делать. Дожидаться.
Он был почти уничтожен бедой, столь неожиданно рухнувшей на него. И сам с печальным удивлением созерцал — со стороны — картину этого мгновенного разрушения. Считал ведь себя личностью — нетрусливой, неглупой, неслабой — погляди же!
«…Ибо слаб человек».
И все же он чувствовал, как в нем сопротивлялся — неумело, отчаянно — прежний Павел. Косноязычно возражал, ругался, утешал, обнадеживал. Сопротивлялся!
Ему ненавистен был этот вяло плетущийся в сумерках безвольный, бессильный, жалкий, трясущийся от страха и смертного ужаса человек. И, замирая от страха и смертной тоски, он понукал себя, прежнего, встать и попытаться стоять.
«Человек — тростник, — тупо повторял он про себя, — мыслящий тростник». Так мысли же! Это — твоя единственная сила в этом мире, и видишь, во что ты превращаешься, едва забываешь об этом?
Во-первых, ничего еще не ясно. Это и доктор говорил. Во-вторых, сколько еще шансов! Савостьянов говорил: через полгода
Интересно, как отнесется она, его жена, супруга, верный друг, помощник, соратник и как еще там полагается говорить? Заахает, будет глядеть тошными жалостными глазами, невпопад опекать, неумело заботиться…
И его вновь захлестнула душная тоскливая волна: и этого у тебя уже никогда не будет! Женщины, которую ты любил бы и которая любила бы тебя.
Все думал, что не поздно переиграть, наверстать — так жизнь в черновике и осталась, набело теперь не перепишешь.
И сына у тебя уже никогда не будет.
Его вдруг протяжно и страшно ударила изнутри по-настоящему больная судорога. Вот. Вот и все, с непонятным удовлетворением сказал он себе.
Ты же не ел с утра, возразил в нем прежний. У тебя всегда так.
— Сейчас!
Он, к собственному удивлению, почти успокоился. Сейчас проверим. Поедим, выпьем. И проверим, и отпразднуем.
Он как-то очень уже нечаянно успокоился — не успокоился, а вмиг потускнел. И вдруг увидел себя идущим к «Парусу» осторожными, сдержанными шагами, с замкнутым постаревшим лицом — глаза притушены, рот сжат, никому не скажет он сегодня ни слова. «Не хочу я сегодня ни с кем ни о чем говорить!»
Но говорить пришлось. Возле входа ему встретился Витя Макеев с девушкой. Неимоверно смутился, начал что-то лепетать о дне рождения своей подруги, только поэтому, видите ли, они были в ресторане, а вообще-то, он здесь всего во второй раз.
— Чего ты оправдываешься? — вдруг улыбнулся, сам удивляясь своей улыбке, Павел. — Как ее зовут?
— Галина.
— А куда вы сейчас собираетесь?
— Погуляем немного — и по домам. Это, в общем-то, так…
Девушка смирно стояла в стороне и рассеянно постреливала глазками в прохожих.
— Если у тебя не очень-то горит, — сказал Павел. — Только если, честно, не горит… — (Очень не хотелось ему сейчас снова остаться одному.) — Составь мне компанию. Понимаешь…
Но Макеев уже был возле девушки Гали и проворно спроваживал ее домой. Та фыркнула, дернула плечиком и независимой походкой поцокала прочь.
— Ну вот! — Витя вновь оказался рядом с Павлом. — Это даже хорошо.
— Чего уж хорошего? — неискренне сказал Павел. — Испортил тебе вечер.
Макеев шумно и откровенно изумился:
— Павел Николаевич, вы что?
Ему и в самом деле казалось нелепой мысль, что может существовать в мире нечто, способное заменить общение с многоуважаемым его учителем. И Павел почувствовал это. И это оказалось именно то, что ему сейчас было нужно.
— Тогда пойдем. Вкусно поедим и выпьем. Будет греметь наш знаменитый джаз-банд. Ты будешь отплясывать с девицами, а я буду глядеть на вас — отеческим, снисходительным и, как полагается, слегка грустным взглядом.