Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
Спекулянт клятвенно заверял, что ни у кого ключей от этой комнаты не было и быть не могло. Ему можно было, в общем-то, верить. Как показывало следствие, в Н. — да и всегда — он работал в одиночку, и комната эта служила ему складом.
Жил он постоянно на квартире своей сожительницы, а ключи от комнаты на Красногвардейской носил на шнурке на шее. («Верующие в Бога люди носят, как вы, может, знаете, на этом месте крест. Я же, верующий немножечко в другое, носил ключи…»)
И все же каким-то образом у кого-то дубликаты ключей оказались!
«Началось!» — Павел нажал на подлокотнике кресла клавишу, кресло опустилось. Поза была для сна, однако о сне не могло быть и речи. «Началось!» — весело отметил, вскользь, как о постороннем, Павел. Десятки, может быть, сотни самых бредовых подчас предположений начали вспыхивать в мозгу. Тут же они подвергались сокрушительной, неприязненной критике, — мгновенно или отметались, или, как возможный вариант, откладывались в сторону, уступая место новым вероятиям.
Это была яростная, изнуряющая, в бешеном темпе работа.
Когда самолет пошел на снижение, у Павла гудела голова, и его даже слегка подташнивало, но зато он уже имел представление о том круге вопросов, на которые нужно будет отвечать в ближайшие же дни.
Один из вопросов — с немалым удовлетворением — он мысленно вычеркнул еще в аэропорту. Не составило большого труда установить, что Жигулев вылетел именно в тот день и при тех обстоятельствах, о которых он рассказывал.
По важности это был, пожалуй, самый ничтожный пункт, но Павел все же приободрился: хоть на самую малость он шагнул вперед. Такие приливы бодрости он испытывал еще в школе, когда удавалось упростить сложное алгебраическое уравнение, нарочито запутанное, вызывавшее в нем даже подобие ненависти своей запутанностью, неопрятностью, неизяществом. Главное — он начал. Все, что было до этого, было хождением вокруг да около, примериванием, приглядыванием, теперь же — началось. И он был рад, что всегда мучительный и изнурительный для него момент начала — уже позади.
…Кочевники, терпеливо сидящие у дверей ресторана в ожидании открытия, проводили неодобрительно-спокойными взглядами его сухонькую, нелепо подпрыгивающую в спешке фигуру, когда он бежал к автобусу, идущему в город.
За окном в полнеба торжественно и мрачно полыхал закат. Окно было распахнуто.
Павел сидел на подоконнике, курил и глядел на улицу, которая уже начинала оживляться в предвкушении вечерней прохлады.
Потянулись к городскому парку группки парней в белых рубахах — шагали они подчеркнуто независимо и преувеличенно бесцеремонно глазели на туда же поспешающих девчонок.
Девчонки были тоже неуловимо чем-то друг на друга похожи — некая новая длинноногая порода появилась в мире со времен его молодости: коротенькие юбочки гораздо больше открывали, чем закрывали; походочка была одна у всех — словно на помосте дома моделей: целомудренная и игривая одновременно. Все они были одинаково, почти дочерна, загорелые, и одна и та
Он смотрел на них снисходительно и грустно: они уже вдвое моложе, подумать только, вдвое!
Он с неохотой оторвался от окна, подошел к Боголюбову, который листал возле книжной полки какую-то книгу.
— Вот осень, Андрюша, осыпает листья в ржавеющее фортепьяно… Чьи это стихи?
Боголюбов работал в облиздате и славился как знаток литературы. Такие вопросы ему задавали часто. Но на сей раз он почему-то вздрогнул, потом нежно взял Павла под руку и вернул к окну.
— Старик… — проникновенно сказал он. — Мы с тобой деловые люди. На фортепьянах играть необученные. Так?
— Ну, — ответил Павел.
— Что «ну»? — огорчился Андрей. — Я тебе предлагаю за него на выбор: или Бодлера — тоже из «Сокровищ мировой поэзии», или, учитывая твою неотесанность городового, — Жоржа Сименона. А ты мне говоришь «ну».
— За кого ты предлагаешь мне Жоржа Сименона или — как его? Бодлера? — прикинулся простачком Павел.
— А то не знаешь… — снова огорчился Андрей. — Я предлагаю тебе Сименона или как-его-Бодлера за сборник Незвала, чей стих из ранней книги «Маленький розовый сад» ты только что мне прочитал. Старик, ну зачем тебе, в самом деле, Незвал?
— Хоть ты и правильно отметил мою неотесанность, я тоже не прочь иногда вечерком, после ужина в особенности, тоже не прочь почитать, — стал куражиться Павел.
— «Ах, как жалко, что нет фонтана в нашем большом саду! Я — в пору умирания ромашек…» Нет, Андрюша, и не проси!
— Я вижу, что впридачу к Сименону ты просто-напросто хочешь получить еще и Сэлинджера. Так?
— Так да не так. А почему, Андрюша, именно у тебя, кто более других в нашем городе достоин упиваться Незваном, нет этой книжки?
— Я был в командировке, старик, — печально вздохнул Боголюбов. — Вдобавок ко всему допустил бестактность по отношению к Люське. И вот вам результат.
Павел ничего не понял.
— Люська? Это кто?
— Люська — это продавщица в «Прогрессе», мой главный поставщик. А я был в командировке.
— И кроме того перед отъездом допустил бестактность по отношению к Люське.
— Правильно, но я был немножко пьян.
— А сколько всего было Незвалов?
— Четыре, старик! Всего четыре экземпляра на весь наш растущий город!
— Безобразие… — посочувствовал Павел.
— И всегда моя открытка лежала под номером один, а после того, как я допустил бестактность по отношению к Люсе, она оказалась под каким, как бы ты думал, номером?
— Под номером, я думаю, пять… — напрягся Павел.
— Точно! — не скрывая изумления, сказал Андрей. — А как ты догадался?
— Это очень сложно объяснить… — серьезно ответил Павел. — Дедукция… индукция… Ты лучше с подробностями расскажи о бестактности, которую допустил по отношению к Люське.