Стрельба по бегущему оленю
Шрифт:
— Полтора года, как у нас в Н. пивзавод на реконструкцию поставили, — объяснил Жигулев.
— А! — догадался наконец один из парней. — Вы, значит, просто земляки?
— Никогда не мог понять своего соседа, который с похмелья помер, теперь понимаю, — сказал Жигулев, залпом вымахнув из горлышка бутылку пива и тяжело дыша. — Он с похмелья даже в баптисты однажды записался.
Следом за Жигулевым, который, почти не перевирая, рассказал действительную историю энского полковника в отставке, с похмелья ставшего баптистом, —
Павел помалкивал, с искренним удовольствием пил пиво, — с удовольствием, слегка подпорченным той атмосферой натянутости, которая всегда возникала среди случайных его собеседников, едва становилось известно о его профессии. К этому он привыкнуть не мог, даже страдал, но никогда не врал без нужды, кем он работает. Недаром все-таки мудрейший Мустафа Иванович столь часто повторял Павлу фразу: «Ты мне эту романтику брось! Надклассово мыслишь, понимаешь!»
Компания, видать, вчера погорячилась изрядно. После пары бутылок пива все уже говорили вразнобой, почти не слушая друг друга. Проснулся четвертый, с ним стали смеяться над чем-то, и тут Жигулев, воспользовавшись общим шумом, наклонился к Павлу:
— Скажите, а вы что, действительно случайно зашли сюда? Не может, по-моему, этого быть.
— По делу.
— Здесь кто-нибудь еще из наших? Что-то не видел… Может, вас уже перевели сюда?
— Нет, не перевели. На днях переведут. Я к тебе приехал.
— Ко мне?! — неподдельно веселое изумление увидел Павел в его глазах.
— К тебе.
— А в чем дело? — уже тревожней спросил.
— Ты знал Ксану Мартынову?
— Зна… Только почему «знал»?
И вдруг вся краска с его лица — в единое мгновение — схлынула! Впился взглядом, догадался.
— Ее убили, — сказал Павел.
У него было ощущение, что убивает он. Нелепо, конечно, но ему показалось, что именно из внезапно распахнувшихся глаз, из зрачков вырвался этот коротенький, детский, словно бы даже удивленный звук:
— Ой!
Жигулев сидел чуть согнувшись, будто у него побаливал, но не сильно, живот. Глядел куда-то в грудь Павлу. Потом поднял голову, посмотрел в глаза и сказал с неуверенной ненавистью:
— Вы врете.
Павел пожал плечами.
Жигулев вдруг скривился, вскочил с места и подскочил к окну. Стал смотреть на улицу, но — недолго. Его вдруг несколько раз трясануло, он скрючился, бросился в сторону, и его начало рвать.
— Убирать сам будешь, — с брезгливым презрением сказал один из четверых.
Жигулев сел на кровать возле окна и опять согнулся. По лицу его текли слезы. Потом лег головой на подушку и закрыл глаза. Лицо его было белое, даже с прозеленью.
— Неужели в вашем могучем городе не могут научить людей пить водку? — спросил один из четверых у Павла. — Куда комсомол смотрит? Общественность, в конце концов?
Жигулев открыл глаза, посмотрел в их сторону, но взгляд был пуст. Потом с усилием,
— Мда, брат… — сказал кто-то. — Посмотрись в зеркало.
Жигулев глянул на него непонимающе, присел к столу, отпил чье-то пиво. Что-то беспокоило его, что-то мешало. Он даже озирался, потом оглянулся к окну, вспомнил и пошел в коридор походкой смертельно уставшего человека.
— Счастливый человек, — сказал один из четверых. — Это значит, что организм здоровый. Я, например, всю жизнь от этого страдаю: не блюется, хоть плачь!
Павел посмотрел на него со злым недоумением.
Возник Жигулев — с ведром, тряпкой, веником — как желтовато-зеленое привидение с задумчивыми глазами.
Проходя мимо Павла, остановился:
— А — кто? Неизвестно?
— Нет.
Жигулев присел возле окна, стал веником собирать на картонку. И вдруг оттуда донеслись какие-то несуразные звуки — не то стонущий кашель, не то хриплый прерывистый вой. Он был, видно, из тех, кому не дано умение плакать.
— А что случилось? — спросил наконец один из четверых, который один из четверых и разговаривал. — Случилось чего-нибудь?
— Ничего не случилось, — поморщился Павел. — Ничего.
— Позавчера, — сказал тот, что поднялся позже других, — на втором этаже тоже приходили. Кто-то кому-то вилкой глаз выбил.
— Может, и ты, Витек? — хохотнул кто-то — А?
Но, в общем-то, все почувствовали в комнате присутствие чего-то такого, смеяться над чем — грех.
— Хватит ля-ля разводить! — сказал грубо один из четверых, который до этого все время молчал. — Пойдем на воздух! Человеку, может, поговорить надо. А то — приехали в столицу, а, кроме пить да жрать, ничего и не видим!
Жигулев остановился возле Павла с ведром в руке.
— Вы уж извините это… — сказал он и попробовал улыбнуться. Деликатный был паренек.
…Часа через два разговоров Павел сказал:
— Пойдем и мы что ли на улицу? Накурили…
Жигулев послушно поднялся и стал надевать сандалии.
Двигал руками сонно, задумчиво. Время от времени кривовато усмехался, — будто над собой.
— Пешочком пройдемся? — спросил Павел на улице. — Мне еще командировку надо отметить.
Жигулев изумился:
— Вы что же? Из-за меня в командировку даже приезжали?!
— А ты как думаешь? Мы — ужасно могучая организация. Если надо — езжай хоть в Чарачары. (Чарачары были в 20 километрах от Н.)
— Но вы не зря ездили? — настойчиво спросил Жигулев.
— Трудно сразу сказать. Кажется, не зря. Посмотрим.
Они неторопливо прошли Солянку, вышли на Старую площадь. Жигулев еле тащил ноги. Павел заметил это.
— Ну ладно, — сказал он. — Иди. Отдохни. Постарайся поспать. Постарайся в институт поступить. Постарайся не думать обо всем этом. Слишком часто, по крайней мере. И это… — он сделал жест, — не надо.