Стригунки
Шрифт:
— Ты не убивайся.
— Не надо, Ася. Знаю… Расскажите, что у вас там нового? Ты, Василий, расскажи, как у вас первый день занятий прошел.
Вася пододвинул стул поближе к постели отца и начал рассказывать. Говорил он сбивчиво, несвязно, не спуская глаз с отца, с его исхудавших рук, которые недвижно лежали поверх одеяла. Туда же, где должны были быть ноги отца, Вася смотреть боялся.
Выслушав рассказ сына о статье академика Обручева, о путешественниках в третье тысячелетие, Иван Дмитриевич задумчиво проговорил:
— А вот мне, ребята,
И Коля подумал: «Сдался Иван Дмитриевич. Прав был учитель». Никифорову стало досадно, что Фатеев не оказался ни Николаем Островским, ни Маресьевым. Однако тут же он вспомнил слова Поликарпа Александровича о том, что не у всякого человека найдется достаточно духовных сил, чтобы противостоять такому несчастью.
— Ну, что еще у вас там нового? — так же не глядя на ребят, спросил Иван Дмитриевич.
Вася задумался.
— Ты про Птаху расскажи, — подтолкнул его Никифоров.
Вася оживился. Он подробно рассказал о том, как Птаху утром вызвали к новой директорше и как он от нее не вернулся. Все думали, что Мишу послали за матерью и что после уроков он зайдет в класс за портфелем. Но утром новенькая, Губина, заглянула в Мишину парту и объявила всему классу, что портфель Птахи лежит как лежал.
Кто-то предположил, что Птаху выгнали из школы. И все его жалели и говорили: «Он ничего парень. Пусть бы учился». Кто-то предложил отдать Птахин портфель Поликарпу Александровичу. Но Губина сказала: «Я его сама ему отдам».
Волновался и Поликарп Александрович. Он ходил к Птахе домой, но дверь оказалась на замке.
— Это тот Птаха, у которого отец на фронте погиб? — перебил сына Иван Дмитриевич.
— Этот, этот Птаха! — поспешил подтвердить Вася.
Фатеев тихо проговорил:
— Хулиган он, конечно. А человеком мог бы стать. Жалко. — И добавил с укоризной: — А вы-то…
Фатеев, видимо, сильно утомился, замолчал. Все тоже замолчали. Каждый углубился в свои мысли.
Во время свидания Иван Дмитриевич ни разу не обмолвился о своем электрическом кирпиче.
«Ну, теперь все пропадет. Раз сам Фатеев от своего изобретения отказался, нам уже ничего не сделать. Кто у нас в электричестве понимает? Никто. Не сможем мы сами изобретать. А к Фатееву в таком положении даже стыдно привязываться… Так все и забудется…» — размышлял Коля Никифоров по дороге из больницы домой.
И действительно, шли дни… События школьной жизни захватывали ребят. Даже Никифорова.
Глава двадцать первая
День выдался ветреный, и по асфальту, обгоняя Варвару Леонидовну, шурша, катились желтые хрупкие листья.
Возвращаясь из роно, Фомичева на противоположной стороне улицы заметила Птаху. Шел он быстро, должно быть куда-то спешил, но по всему — и по сосредоточенному, насупленному лицу, и по поднятому вороту пиджачка, и по тому, как опустились плечи, — было видно, что ему невесело.
Фомичева остановилась и долго смотрела вслед удалявшейся ссутулившейся фигурке: «Куда, интересно,
Птаха скрылся за поворотом.
На лестничной площадке второго этажа Варвара Леонидовна задержалась перед дверью своей квартиры, чтобы перевести дыхание и найти в портфеле ключ. Открывая дверь, она заметила, что в дырочках почтового ящика что-то белеет. «Газеты уже были. Значит, письмо».
В ящике действительно было письмо. По почерку Фомичева сразу поняла от кого. Писала племянница, дочь старшей сестры Веры — Галя. Галины письма всегда были грустными, полными будничных забот. Жила племянница с сыном Валеркой в Тамбове. Муж ее Сергей, танкист, погиб в сорок втором году под Сальском, и Гале нелегко было одной воспитывать сына.
Присев на диван, Варвара Леонидовна пробежала письмо. Многое, о чем рассказывала племянница, было уже известно по предыдущим письмам, но вот что остро кольнуло ее. Галочка писала, что теперь, повзрослев, четырнадцатилетний Валерка сильно затосковал по отцу.
«Представляете, милая тетя, как ему обидно, — писала племянница. — Собрались на днях у нас мальчишки, его товарищи. Что-то они мастерили, уже не помню. Один говорит: «Ну, это я попрошу отца на заводе выточить». Другой: «Мы с отцом это сделаем». А наш молчит. Вижу, глаза у него грустные-грустные стали. Когда мальчишки ушли, Валерка подошел к Сережиному портрету, ладонью по стеклу провел и утешил себя: «Зато у них орденов столько нет».
Варвара Леонидовна опустила письмо на колени и задумалась. Она силилась представить себе, каким стал теперь Валерка. В последний раз она видела его семь лет назад, короткоштанного, с челочкой. Но перед ее глазами вырастала почему-то фигурка Птахи, которая, удаляясь, скрылась за поворотом.
«Худо. Сколько ребят без отцов растет!.. Ишь, ордена вспомнил. Утешился».
И опять перед глазами зашагал Птаха. Только теперь он шел навстречу. Озлобленный, ершистый. Остановившись перед ней, он судорожно сжал кулаки, бросил до слез обидное оскорбление, а потом выпрямился и гордо, взволнованно сказал: «Мой… мой отец кавалером ордена Славы был!»
Но почему-то на этот раз Фомичеву не очень резануло вспомнившееся обидное слово «дура». Ей вдруг захотелось погладить по голове этого своенравного мальчугана.
Варвара Леонидовна встала, положила на тумбочку письмо и решительно направилась к двери.
Варвара Леонидовна застала Климова в учительской. Поликарп Александрович немного удивился ее взволнованному виду.
— Понимаете ли, Поликарп Александрович, — начала Фомичева, — в истории с Птахой я, кажется, была не права.
— И мне так кажется, — спокойно ответил Климов. — И я рад, что вы так думаете. Могу сообщить вам, что я был у Миши дома, но никого не застал. Думаю, что мальчишка прячется. Но мы вернем его в школу.