Строители
Шрифт:
Николай Николаевич.
Из Москвы.
От Мурышкина.
Крым Санаторий № 47 Скиридову
Прибываю десятого консультации установки пневмобетона.
Мурышкин.
Глава шестая
Детство
Я заболел. Весь день глотал пилюли, которые мне оставил сердобольный врач. Пилюли сбивали
Ночью температура быстро карабкалась вверх. Ночью продолжался технический совет, но на этот раз я был всесилен, — ведь у меня появились специальные очки. Стоит их надеть, и я могу читать мысли выступающих.
Снова величественно говорит Костромин: «К нам в трест пришел молодой инженер…», но теперь в его глазах бегут огненные буквы, точь-в-точь как на доме «Известий»:
«Я те…бя ски…ну… Я те…бя ски…ну…»
Держа карандаш вертикально перед ртом, беззубо бубнит Мякишев: «В тресте не нужны революции, нужно, засучив рукава…», а в глазах: «Черт вас знает, кто прав. С Костроминым все же спокойнее…»
Только в глаза управляющего я никак не мог заглянуть, он все время отворачивался. Я быстро переходил с места на место, и наконец мы завертелись в дикой карусели, от которой, казалось, вот-вот развалится голова…
Текли тягучие ночные часы. Ко мне приходил большой человек со стертыми чертами лица. Он садился около меня и убежденно говорил:
— Вы же деловой человек, Виктор Константинович.
— Да-да, конечно, деловой, — бормотал я.
— Для вас же «нулевой цикл» важнее Лидии Владимировны.
Тут я хотел возразить, но он показывал мне письмо:
— Смотрите, это ваше письмо.
Я видел записку, которую сам написал Лидии Владимировне, и сдавался:
— Да-да, «нулевой цикл» для меня важнее.
…Стало светать, по комнате недовольно кружил кот Тёшка. Он всегда на рассвете испытывал сильный голод и будил меня вежливым попискиванием, совсем не похожим на мяуканье.
Кот Тёшка оставлен мне прежними жильцами квартиры. Дело в том, что на их семейном совете (я там присутствовал с правом совещательного голоса) большинством голосов было принято решение удовлетворить просьбу двенадцатилетнего сына Вовы о включении в состав семьи щенка Лёшки. Но Мария Александровна — строгая жена и мать — твердо заявила, что в новой квартире и одного животного вполне достаточно.
Немедленно ударилась в плач Мариночка (семилетняя дочь) — она не соглашалась расстаться с котом, не понимая, чем Лёшка лучше Тёшки.
Глава семьи, он же председатель семейного совета Григорий Матвеевич, научный сотрудник какого-то института, занял сначала соглашательскую позицию: поддакивал жене, сыну и одновременно намекал, что, вообще говоря, научно доказана возможность сосуществования кошки и собаки. Но под давлением Марии Александровны тоже начал уговаривать Маринку не брать с собой Тёшку, ссылаясь опять-таки на научные данные, что кошка больше привыкает к помещению, чем к хозяевам.
Меня спросили только для формы,
Короче, Тёшка остался. Он вел себя так, будто я у него проживаю в квартирантах. Маринка получила ключ от квартиры, приходила к коту после школы, а иногда и вечером, чтобы уладить конфликты, довольно часто возникающие у меня с Тёшкой.
…Я с трудом поднялся, налил полное блюдце молока, но Тёшка, понюхав его, оскорбленно фыркнул и отошел. Он посмотрел на меня, и я без волшебных очков читал в его глазах укор: «Кто же дает молоко взрослому коту?»
Приходила полненькая, домовитая женщина-врач, она ловко вытаскивала из портфеля свой инвентарь, быстро прослушивала меня и тут же поднималась.
— Мне еще сегодня двенадцать больных посетить, а потом прием, — говорила она не то виновато, не то горделиво.
— Слушайте, а у вас есть кого послать за лекарством? — спрашивала она уже на ходу.
— Конечно, — говорил я.
— А то смотрите, я могу… — Она, пряча глаза, убегала.
Что она могла? Мы оба хорошо знали, что в том темпе, в котором она работала, не до услуг больному.
Я отобрал из своей библиотеки любимые книги и запоем, как когда-то, читал.
Снова, уж в который раз, у меня в гостях мой старый знакомый Мартин Иден.
…Горит керосиновая лампа, освещая тесную, убогую комнату, из кухни проникают запахи стирки, за старым, грубо сколоченным столом он пишет рассказы. Он давно уже не ел досыта, вот-вот он потеряет Руфь, над ним смеются, а он пишет. Это гимн воле, идее, любви к своей работе. Здравствуй, Мартин, живи, Мартин! Ты для меня всегда останешься живым.
Пришла Маринка. Тёшка со всех ног бросается к двери. Некоторое время они беседуют на кухне. Потом Маринка входит в комнату и удивленно всплескивает руками:
— Дядя Витор! (Так она почему-то называет меня — Витор.)
— Я болен, Маринка, ко мне нельзя, ты можешь заразиться.
Она некоторое время рассматривает меня, худенькая милая девочка, и вдруг с детской жестокостью спрашивает:
— А как же Тёшка? Он тоже может заразиться?
— Нет, Маринка, он не заразится. А ты иди, иди.
— Ты не плачь, дядя Витор, я пришлю маму. Хорошо?
— Хорошо.
Звонит телефон, но мне трудно подняться. Я засыпаю. Уже под вечер просыпаюсь и снова берусь за книги. Температура начинает ползти вверх.
…В комнату, звеня шпорами и бряцая длинной шпагой, врывается знаменитый гасконец д’Артаньян. Он почему-то осведомлен о моем знакомстве с мадемуазель Лидией Владимировной и советует не терять времени, не то гвардеец кардинала Сперанский увезет красотку.
— Тебе хорошо, — говорю я раздраженно д’Артаньяну, — в романах совсем другое дело. Вот смотри: я заболел, прикреплен к той же поликлинике, где консультирует мадемуазель Лидия Владимировна, чего еще нужно? Конечно, в романе она бы давно меня посетила. А в жизни?.. Прибегает другая врачиха.