Студент
Шрифт:
– Я? Ему?
– округлила глаза Мила.
А чего ты удивляешься? Ты многим нравишься?
– сказал я.
– Может быть, я и тебе нравлюсь?
– серьезно спросила Мила.
– Нравишься, - не стал скрывать я.
– Только не обо мне речь. Я говорю не просто о "нравишься". У него, по-моему, к тебе серьезно.
– Ну, а мне-то что?
– сухо ответила Мила.
– Он преподаватель и страшный.
– Он умный. А страшный был Квазимодо, и то его Дездемона полюбила.
Мила засмеялась, потом серьезно сказала.
– Я не хочу больше об этом говорить.
– Мил, будь снисходительной, -
– У человека к тебе настоящее чувство. Так что, если придется, хотя бы поговори с ним. Ты не представляешь, какой это интересный человек. Он, например, изучает культуру басков и хочет доказать, что культура басков тесно связана с грузинской культурой.
– Что еще за баски?
– спросила Мила.
– Народ такой, который живет на севере Испании.
– Ты для этого меня провожал?
– сухо спросила Мила.
– И для этого тоже, - сказал я.
– А еще для чего?
– не отставала Мила.
– Мил, что плохого в том, что я тебя проводил?
– Пока!
– Мила скорчила недовольную гримасу и пошла к подъезду общежития.
Я стоял на остановке автобуса и как-то лениво, потусторонне думал про Зыцеря, воспылавшего вдруг страстью к красивой студентке, про Богданова Юрку, заморочившего голову Машке Мироновой. Потом всплыла в памяти красавица скрипачка с Ленинской, вокруг которой роем вились воздыхатели, несмотря на природный изъян в виде кривых ног.
"Недаром народная мудрость сложилась в поговорку "Любовь зла", - решил я, садясь в подъехавший автобус.
Глава 9
Отец и его Есенин. Упадничество, как и мистика, не приветствуется. Маша Миронова и Юрка Богданов. Есенин, Ахматова и Зощенко.
Отцу старый товарищ КП - Константин Петрович - подарил том только что вышедших избранных стихов Есенина, которого отец очень любил и который не то чтобы запрещался, но увлечение его поэзией не поощрялось. В школе нам говорили, что Есенина читать не нужно, потому что он хулиган, пьяница и психически больной человек, а поэтому и его поэзия сплошная похабщина и разврат. На это отец прочитал мне несколько стихов Есенина, которые восхитили меня. Стихи воспевали русскую природу, говорили о чистой и светлой любви. От этих стихов веяло ароматом полей, запахом свежескошенной травы и деревней с ее нелегкой крестьянской жизнью. Стихи казались простыми и незатейливыми, но в них слышалась музыка, и их хотелось петь. Я не предполагал, что отец так хорошо знает Есенина, но понял, что его роднят с ним их деревенские корни. Когда отец читал "Возвращение на родину":
"Я посетил родимые места,
Ту сельщину,
Где жил мальчишкой,
Где каланчой с березовою вышкой
Взметнулась колокольня без креста",
и дальше:
"Отцовский дом
Не мог я распознать:
Приметный клен уж под окном не машет,
И на крылечке не сидит уж мать,
Кормя цыплят крупитчатою кашей",
я видел грусть в его глазах. Ведь это поэт писал и про
"Ой ты, Русь, моя родина кроткая,
Лишь к тебе я любовь берегу.
Весела твоя радость короткая
С громкой песней весной на лугу".
Разве мог это написать психически больной человек! И я теперь уже не верил, что поэт с такой чистой душой и такой любовью к Родине, мог писать похабщину и что его стихи сплошной разврат.
Конечно, отец предупредил меня, чтобы я больше помалкивал, если где-то зайдет разговор о Есенине. И не нужно кому бы то ни было знать, что у нас об этом поэте свое особое мнение. Мы с отцом уже были научены горьким опытом настороженного, если не сказать враждебного, отношения к моим, выходившим за рамки общеизвестного способностям, которыми я обладал, будучи подростком, и осторожность как-то уже стала нашим естественным образом поведения, что помогало избегать неприятности...
Вечером я зашел к Юрке Богомолову. Мне открыла Наталья Дмитриевна. Увидев меня, обрадовалась.
– Володя пришел. Вот хорошо, что пришел.
И зашептала:
– А у Юрика - девка. Ну их совсем. Уж два часа сидит... Замучили девки. Сейчас Маша. Эта, правда, хорошая, вежливая.
– Мам, кто там?
– подал голос Юрка.
– Володя пришел, - елейным голосом ответила Наталья Дмитриевна.
Из своей комнаты вышел взъерошенный Петр Дмитриевич.
– Петр Дмитрич, это Володя пришел, - доложила Наталья Дмитриевна.
Петр Дмитриевич пробурчал что-то вроде приветствия и снова скрылся в комнате.
Вышел Юрка, в комнатных тапочках и в расстегнутой рубашке поверх брюк. Поздоровался. Торопливо сказал:
– Иди к Ляксе. Он дома. Я сейчас Машку до автобуса провожу и приду.
У Ляксы я похвастался Есениным. Ведь, чтобы купить книгу, несмотря на большие тиражи, нужно было её доставать или стоять за ней в очереди.
– Отцу подарили, - сказал я.
– Наконец издали.
– Почему "наконец"?
– усмехнулся Лякса.
– Его и раньше издавали.
– Ну, как же, всем известно, что он считался запрещенным и что за чтение его стихов могли привлечь, - сказал я.
– С "есенинщиной" боролись, считая его поэзию упаднической и вредной, но стихи издавали.
– Как это?
– удивился я.
– Не знаю. Знаю только, что с 28-го года он издавался почти каждый год вплоть до выхода этой твоей книги. Если не веришь, у меня есть список.
– А как же статья? Ведь действовала же 58 статья, по которой за чтение стихов Есенина могли посадить, - напомнил я.
– Вряд ли просто за стихи, - покачал головой Лякса.
– Конечно, в школе "Москву кабацкую", например, никто б читать не разрешил, но учителя за чтение ученикам Есенина при Сталине, я думаю, могли бы и посадить.
Пока мы говорили про Есенина, пришел Юрка.
– Да тогда много что запрещалось, - сказал Юрка, когда Лякса рассказал ему о нашем разговоре.
– Вспомните Ахматову и Зощенко. Как их после войны Жданов раздолбал. Мол, Зощенко высмеивает советские порядки и советских людей представляет чуть не идиотами, а Ахматова своей безыдейной поэзией вообще наносит вред.