Стылый ветер

Алексин Иван

— Подопригора здесь или по своему обыкновению по округе рыщет? — с трудом протиснул я вопрос сквозь ставшими непослушными губы.

— Здесь. Он-то как раз гонца встретил и сюда привёл. Во дворе стоит.

Во дворе? В дом, значит, без приглашения не лезет? Ишь, скромняга какой! Что-то раньше я за ним этакой деликатности не замечал. Или Яким таким образом проверку мне решил устроить; как далеко моё к нему доверие простирается? Наверняка ведь сообразил, что гонец важные новости привёз.

— Зови обоих, — решительно мотнул я головой. Я слишком приблизил Подопригору, чтобы теперь на попятную идти. Хотел бы предать, давно бы предал. Возможностей

у него для этого уже много было. А в дальнейшем ещё больше будет. И сегодняшним своим недоверием я Якима к этой измене как раз и могу подтолкнуть. Очень уж тот самолюбив. — И Порохню сюда тоже покличь. Он на учение копейщиков ушёл посмотреть.

И отвернулся, с трудом сдерживаясь, чтобы не выскочить из дома вслед за ординарцем. Не солидно просто получится. Я гонцов, важно восседая, в собственном тереме должен встречать, а не навстречу им зайчиком скакать. Если, конечно, можно таким словом назвать обычную избу, в которой вместе со мной ютились Порохня, Мизинец и Глеб с Кривоносом. Но всё не в чужой хате на постое стоять!

Мы, кстати, к середине февраля если полностью жилищный вопрос и не решили, то значительно в этом направлении продвинулись, расселив в зарождающейся крепостце полтысячи воинов. Четверть всего войска учитывая, что оно к этому времени почти до двух тысяч выросло.

Вообще, эти три недели после моего возвращения из Устюжны прошли довольно продуктивно. Вдвое выросло войско. Новиков равномерно распределяли по отрядам стрелков и копейщиков, подтягивая их под надзором уже опытных бойцов к общему уровню. Пришёл первый табун лошадей, позволив мне посадить на коней ещё сотню охочих людишек, удалось договориться с Джоном Белтоном и английский купец, заворожённый размерами предстоящей сделки, сразу рванул на Запад, рассчитывая уже к началу апреля вернуться с заказанным товаром в Архангельск.

Но самое главное, пришла долгожданная грамота из Старицкого Свято-Успенского монастыря, в которой меня признавали царём не только бывший патриарх Иов, но и архимандрит Дионисий. Смело, ничего не скажешь. Это старцу Иову уже терять практически нечего; одной ногой в могиле стоит. А Дионисию, как только до Шуйского весть об грамоте дойдёт, этой подписи не простят. Тут и ссылка в Соловки за счастье показаться может. Ладно. Я не только зла, но и добра не забываю.

И главное, тихо было, спокойно. Это где-то там совершал свои вылазки из осаждённой Калуги Болотников, не давая расслабиться царским воеводам, шло на Тулу войско ещё одного самозванца, царевича Петра, пытались изловить ЛжеМарину. А обо мне будто и забыли все. Ни Шуйский, ни задобренный богатыми гостинцами Мосальский, ни даже бояре, хозяева разгромленных нами отрядов в сторону растущей у берегов Костромы крепостцы даже не смотрели.

Я, честно говоря, начал уже было надеяться, что так всё до самого мая и протянется, позволив мне без особых хлопот дождаться своих заказов из Устюжны и Англии, приезда Чемоданова с Кавказа, отрядов Романовых из Сибири, стрельцов Жеребцова из Мангазеи. Ну, и войско соответственно к тому времени окончательно обучить и перетянуть на свою сторону.

Потому как сторонников пока ещё не объявившегося на Руси второго самозванца в нём заметно поубавилось. Очень уж больно по их вере всё крепнущая молва о спасении Марины Мнишек ударила. Сама самозванка, наделав изрядного шума в Ростове, исчезла, согласно слухам подавшись в Польшу к своему мужу и тем самым, как это не парадоксально, укрепив веру в народе в том, что царь Дмитрий спасся.

Ну,

а как иначе? К кому же тогда Марина, рискуя жизнью через царские заслоны крадётся, если не к «истинному» царю? Самозванца она сразу разоблачит! И то, что Марии Юрьевне сначала бы неплохо свою истинность доказать, никого уже не волнует.

Вот только в моём полку эта логика в обратную сторону сработала. Здесь в гибели бывшей царицы почти никто не сомневался и теперь уже спорили о подлинности самого государя, опираясь на тот же самый аргумент. Зачем ЛжеМарине к истинному царю Дмитрию ехать? Не признает он своей женой самозванку! Но она же едет!

И вот теперь гонец от Грязного. Тревожно.

— Здрав будь, Фёдор Иванович.

У двери, держа в руках шапку, стоит Матвей, один из двух холопов, что с Грязным в Москву «сбежал». Значит, и впрямь, от Грязнова весточка. А то была у меня опаска, что Шуйский убийцу по мою душу послал.

— Чего столбом встал? — нарисовался позади гонца Подопригора. — Проходи.

— И тебе здравствовать, Матвей. Устал с дороги? Садись к столу да мёду выпей, — я подошёл к небольшому бочонку стоящему в углу за печкой, зачерпнул ковшом медовухи, протянул холопу, попутно пояснив Подопригоре: — Я Семёна за Порохнёй позвал. Подождём. Придёт, все вместе и узнаем о том, что Грязной пишет.

— Благодарствую, Фёдор Иванович, — Матвей, приняв ковш, покосился в сторону Якима. Ну да, Подопригора на тот момент, когда Грязной в Москву перебрался, в число моих горячих сторонников не входил. А о важности послания Василий Григорьевич наверняка своего холопа предупредил. Вот и мнётся гонец, не зная как поступить. — Честь великая!

— На Якима не смотри, — решил успокоить я его. — То человек надёжный. Давай письмо.

— А меня ковшом с хмельным мёдом не пожалуешь, государь? — фыркнув, демонстративно сделал акцент на титул сотник. — Да он знает о том, Фёдор Борисович, — махнул он небрежно рукой в сторону остолбеневшего Матвея. — Не умеет Василий язык за зубами держать!

— А ты умеешь?

— Я за каждого, кому доверился, головой ответить готов, — поняв, что угощения от меня не дождётся, Подопригора подошёл к бочонку сам. — А письма при нём нет, — оглянулся он в поисках замены занятому ковшу: — Я бы нашёл.

— То есть ты письмо не привёз?!

— Не привёз, — подтвердил Матвей. — У господина опаска была, что переймут. Он тебе, Фёдор Иванович, на словах всё передать велел. А чтобы доверия ко мне больше было, Василий Григорьевич велел сказать, что одного из товарищей, что с ним в неволе был и которого басурмане в Истамбуле на кол посадили, Михайлой звали.

Я кивнул, отдавая должное осторожности моего боярина. Ловко придумал. Даже если бы холоп Грязнова решил нас предать, таких подробностей о злоключениях своего господина, он знать не мог.

— Звал, Фёдор? — скрипнул дверью Порохня. — Гонец? — кивнул он на оглянувшегося Матвея.

Доложили уже. Семён и доложил. Всё же в его сотне состоит.

— Гонец. От Грязнова весточку привёз. Ну, давай, говори, Матвей, что тебе Василий Григорьевич передать велел.

— Князь Дмитрий Шуйский из Москвы в поход на тебя, государь, вышел. Войска с ним немного; пять сотен конных стрельцов да с тысячу дворян и детей боярских. Но Василий Шуйский по всем городам, что вокруг Костромы стоят, грамоты воеводам разослал с приказом воинские отряды собирать и на соединение к князю Дмитрию эти отряды посылать. Так что к Костроме царский воевода подойдёт с силой немалой.