Сучья кровь
Шрифт:
Молчание, повисшее над столом, стало воистину гробовым.
У Жени в голове, как в колесе, вертелся этот зверёк, эта белка. Как мышка из «Курочки-рябы» пробежала, хвостиком махнула, и опа — разбилось яичко золотое. Разбилась жизнь на куски. Как выглядит человек, которого раздавит дерево? Большое ли дерево было? Женя не решился спросить.
— Так надо было, — наконец сказала Наташа и бросила сигарету.
— Как — так? Чтобы мы с тобой тут вдвоём стояли? Почему? Кто решил? Так ни хрена не надо было! Я ни хрена так не хочу, понимаешь! Кто решил,
— Бог.
— А кто ему дал право?
— Пути божьи неисповедимы.
— А вот нечего! Исповедимы! Придумал законы — так и сам соблюдай! Придумал он ведь — «не убий»? Он ведь?
— Он.
— И убил!
— Другие жизни зато спас, Женя. Наши хотя бы. Если бы не его смерть, мы бы и дальше бухали, и не думали бы. А если бы не смерть моего отца… Знаешь, мне не хотелось бы тебе рассказывать, как я жила до этого. Кем я становилась. Ты ведь видел мои старые розовые кофточки, здоровенные серьги золотые? Парня моего видел? Того, что до Ксена был? Пашу Гирутского знаешь?
— Не знаю и знать не хочу! И тупишь ты, Наташа. Нельзя смертью одного человека другому что-то доказать. Нельзя так.
— Ха, а как можно? Как ты кому что докажешь? А после смерти видишь: умираем. Умереть можем. Всё же не бессмертные, а? Вот после смерти — подумаешь. Думать начнёшь.
— Я бы сдох за него. Лучше уж я, чем он. Я всё себя мучаю: почему руку ему не протянул, не помог, когда он топился в этой своей гадости… В том, что у него в голове было…
— Оба вы суки одинаковые. Он умер, чтоб ты жил, и не говори так. Если бы ты умер, а он жив остался — я бы сказала ему то же, что тебе сейчас говорю. Живи теперь. Он умер — а ты живи теперь, живи как человек.
— Он тебе ведь никогда не нравился.
— И что с того?
— Ничего.
Ничего. Только листья перед глазами: ничего, ничего… Ничего, всё пройдёт. Успокойся и не бери близко к сердцу. Ничего…
— Это ты! — орал Женя. — Это ты сделала, сука! Сука!
— Нет, б…дь, нет! Я спала! Я спала, я ничего не делала! Я была пьяная!
— Ты была пьяная и убила его!
— Заткнись!
Она убежала в комнату и принялась скручивать в трубку ковёр. Женя дрожащими руками набрал на телефоне номер «скорой помощи»: Наташа не торопилась этого делать. Для неё всё было кончено.
— «Скорая»? Тут… Человек. Ранение в голову. Да. Адрес? Сейчас… Наташа, какой тут адрес?
— Улица Свободы, дом восемьдесят шесть, квартира двадцать четыре…
Женя повторил адрес в трубку.
— Вход со двора, третий подъезд, — добавил он.
Ксен, со свойственной ему паранойей, держал наркоту в разных тайниках по всему дому. Главный — под половицей в большой комнате: пакетик кокаина, три блоттера ЛСД, большой пакет с грибами. В шкафу, завёрнутый в старую рубашку, ютился мешок травы. Ещё один мешок с травой Наташа вытащила из внутренностей сломанной стиральной машины. К счастью, она знала все секреты Ксена. Покидала всё в большой пакет и положила сверху листы — рисунки и записи.
—
— Это же… Искусство ваше. Триповое…
— Ты что, дебил? Не видишь, куда мы пришли?! — она указала на валявшегося на полу Ксена. Лужа крови медленно смешивалась с лужей вытекшей из холодильника воды. — Беги и сожги всё, и чтоб тебя никто не видел!
— Искусство… — тупо повторил Женя. Он всё никак не мог осознать того, что происходит, даже после прожжённой запёкшейся ранки на ноге. Ксен, голова, нож. Ксен, голова, нож.
Ксен.
Голова Ксена.
Нож в голове Ксена.
Искусство.
А потом — какие-то кварталы, поезд, лес, бег, тяжёлая мерзкая слюна во рту. Тяжесть. В груди тяжесть, в глотке, в глазах. Слёзы.
— Тебя тут не было. Ты тут не ночевал, — слова Наташи в голове.
— А где я ночевал?
— А где ты обычно ночуешь?
— В автобусе… У меня нету, где… Нету дома…
— Ну б…дь, где ты работаешь?
— Я кошельки в автобусе краду у людей…
— Хоть родители, Женя! У тебя родители ведь есть?
— Я сукин сын… Сукин сын…
— Беги, б…дь! Беги!
— Я…
— Беги!
Костёр из искусства. Жечь улики. Трава дала характерный запах, и Женя подкинул ещё бумаги, ещё, чтобы догорело побыстрее. Потом закопал всё, как говорила Наташа.
Ничего не доказали. Ничего не нашли. Да, дом погромлен. Ну так пили много. Ночью дома была Наташа и Артур. У Артура депрессия была, по её показаниям. Он сам. Сам воткнул себе нож в голову. Медики подтвердили: да, технически мог. Экспертиза подтвердила: да, отпечатки на ноже только его. Приехал отец из-за границы и всё время молчал. Только на суде, когда его о чём-то спросили, он сказал:
— Я всегда его любил.
Квартиру продали. Наташа сняла себе комнату. Гитару Ксенову и басуху отец куда-то забрал. Руту бабушке в деревню отвезли. А больше ничего-то и не осталось.
Ничего.
— Я понял, как делать искусство, — через пару месяцев после этого сказал Женя Наташе. У него перед глазами всё стояла кровь Ксена, смешавшаяся с талой водой. — Надо совместить интересное и неприятное.
— Выйдет скучное.
— Не выйдет. Смотри вот: что у тебя неприятное есть?
— Кастрюля супа старого пойдёт?
— Неси её сюда.
Наташа ушла на кухню, и послышалось ворчание бабульки, у которой она снимала комнату. Старушка эта была на редкость озлобленной и напоминала Жене бабку из университета. Он даже предполагал, что они родные сёстры.
В поисках интересного по комнате Женя наткнулся на кубик-рубик, собранный на двух гранях. На остальных царил цветовой хаос. Потом кубик бросили в суп, сфотографировали, и понеслась. Что бы там ни говорил Витя, а это уже было искусство — не тупые пейзажики и урбанистические виды, не лица подростков, с тяжестью в глазах смакующих сигареты, не лужи, не цветы, не звери, не пиво в кружке.