Суд идет
Шрифт:
Но Бардюков не шутил. Обвинительное заключение было написано Артюхиным. Причем написано таким красивым каллиграфическим почерком, каким обычно пишут на кандидатских и профессорских дипломах во Всесоюзной аттестационной комиссии при Министерстве высшего образования.
Более двух десятков орфографических и около десятка синтаксических ошибок исправил Шадрин в тексте, написанном на двух страницах. Вначале Дмитрий возмутился: как могли совершенно неграмотного человека направить в прокуратуру следователем? Потом, уже недели через две, ближе присмотревшись
Артюхин с войны вернулся без ноги и некоторое время работал инспектором в райсобесе. Потом с помощью райкома партии устроился в юридическую школу. У него было двое детей и больная мать. Жена где-то вначале работала лифтершей, а потом ее уволили по сокращению штатов. С тех пор на иждивении Артюхина, получающего восемьсот девяносто рублей, было четыре человека. Все чувствовали и видели его материальную нужду. Обедал он всегда на три рубля, курил только «Прибой» и виновато смотрел в глаза своим коллегам. К Шадрину он относился с каким-то благоговением и затаенной доброй завистью: чем дальше, тем чаще и чаще помогал ему Шадрин в оформлении документов, которые шли на подпись прокурору и в суд.
Характеристику молодому специалисту Артюхину Наседкин закончил словами:
— Главное, товарищи, человек старается. И в пример другим скажу, что некоторым нашим молодым работникам — я не буду называть фамилии — у товарища Артюхина нужно поучиться аккуратности и исполнительности. Может быть, он и не остер на язык, как, скажем, товарищ Шадрин, зато он от прокурора за полтора года не имеет ни одного замечания и является дисциплинированным следователем, дела всегда заканчивает к сроку.
Наседкин сделал паузу и поднял перед собой указательный палец.
— Но тут же хочу оговориться, что не все у Артюхина хорошо.
Наседкин отпил из стакана глоток воды и посмотрел на Варламова, который сидел неподвижно и, как это было видно по лицу его, чем-то был недоволен. Стараясь понять, чем же был недоволен Варламов, Наседкин незаметно перевел взгляд на прокурора, но, не прочитав в его лице ничего такого, что могло бы быть ориентиром в его дальнейшем выступлении, уставился на инструктора из райкома, который по-прежнему что-то строчил в своем увесистом блокноте, на толстой корке которого было вытиснено: «Делегат районной партийной конференции».
— Так вот, товарищи, скажем откровенно, что слог у Артюхина прямо-таки хромает, и, я скажу, здорово хромает. Хромает на обе ноги. По части грамоты и оборотов при письме у него дело обстоит неблагополучно. Но я думаю… — Наседкин сделал затяжную паузу. — Но я думаю, что и с этим товарищ Артюхин справится. Человек он молодой, растущий, фронтовик, инвалид Отечественной войны, а поэтому только остается пожелать ему учесть наши замечания и засучив рукава приняться за дело… Теперь что касается следователя Кобзева, который работает в нашей прокуратуре уже больше года. К этому, как и к Артюхину, тоже не
И Наседкин минут десять рассказывал собранию о том, как под руководством опытного следователя Бардюкова вырос грамотный, с оперативной сноровкой специалист. Временами Наседкин посматривал в сторону Варламова — тот одобрительно улыбался и в знак согласия кивал головой.
А следователь Кобзев, склонив от стыда свою крупную, не по возрасту рано лысеющую голову, слушал похвалу помощника прокурора и думал: «Болван! Какой болван! Тебе не людей характеризовать, а баранов взвешивать в «Заготскоте». Поставил на весы, кинул гири, записал в ведомости и кричи: «Следующий!..»
Кобзев был ядовитым и остроумным молодым человеком. В черных и всегда улыбающихся глазах его плясали насмешливые огоньки. Он и допрашивал-то так, точно начинал разыгрывать человека: «А скажите мне, гражданин такой-то, при каких обстоятельствах и с кем вы совершили кражу у этой хорошенькой танцовщицы?» Больше всего не прощал Кобзев людям их тупость и слепое угодничество перед начальством — те самые черты, которыми так щедро была отмечена личность Наседкина. И тут Кобзев впервые по-настоящему поверил в мудрость, что похвала дурака обиднее упрека мудреца.
А Наседкин все хвалил и хвалил Кобзева. И главное, хвалил за то, за что больше всего следовало бы его ругать. Будучи излишне горячим, а порою даже несдержанным и резким с начальством, в докладе Наседкина он был представлен собранию как образец исполнительности и точности. И снова все добродетели Кобзева Наседкин рисовал на мрачном фоне отрицательных качеств молодого следователя Шадрина, о котором, как уже все поняли, речь пойдет особо.
Часто Наседкин сбивался. Ища поддержки, он обращал свой взор к прокурору. Тот одобрительно, точно благословляя, закрывал глаза и утвердительно покачивал головой.
Дошла, наконец, очередь и до Шадрина. Дмитрий заранее почувствовал, что нечего ему ждать добра от выступления Наседкина. Но то, что он услышал сейчас, было свыше его ожидания. Ни одного поощрительного жеста, ни одного теплого, доброго словечка не прозвучало в сухом и монотонном речитативе помощника прокурора. Дмитрий сидел и чувствовал, как горячие приливы крови подступали к его щекам, как от этих приливов набухали ладони, как в горле что-то першило, щекотало. Такое физическое чувство он испытывал и раньше. Но где, когда?.. Он силился вспомнить и не мог.
За какие-то последние несколько минут, пока его имя несколько раз упомянули недобрым словом, он почувствовал, как в нем растет и встает на дыбы доселе дремавший дух бунтарства.
Но обиднее всего было слышать, что ругал его Наседкин за то, в чем он был безукоризненно добросовестен и честен. Все было свалено в кучу: и зазнайка, и неаккуратный в ведении документации, и нескромный в обращении со старшими, и ленив в работе… Когда же Наседкин дошел до того, как пишет Шадрин обвинительные заключения, то он оживился и, рассчитывая посмешить собрание, попробовал шутить: