Суд идет
Шрифт:
«18 марта. Утро.
Т° — 36,7. От завтрака отказался. По-прежнему ходит на носках. Стали уговаривать принять пищу, заявил, что он разгадал намерения врачей и сестер, что у них все равно ничего не получится. Даже если им и удастся отравить его, все равно труд его жизни в их руки не попадет.
Так и не дотронувшись до пищи, лег в постель. Пролежал неподвижно до обхода. При виде врачей испытывает беспокойство. Спросили: чем встревожен? Ответил: «А все-таки она вертится». Больше от него не добились ни слова.
До обеда лежал в постели.
Вечер.
Т° — 36,7. С трудом уговорили принять обеденную пищу. Диетсестре пришлось на глазах у больного съесть из его тарелки несколько ложек. Только тогда притронулся к еде. После обеда залез под кровать. Вытащили с трудом, сопротивлялся. Утверждал, что чем выше, тем пары цианистого калия плотнее. Вероятность отравления вверху больше.
Плакал. Просил соседа выбросить пачку отравленных сигарет. Пачку выбросили на его глазах. Несколько успокоился. Пообещал за это соседу принять его в своей резиденции в числе первых паломников-посетителей. Заявил, что его очередь будет после Рокфеллера, Ротшильда и Форда. На вопрос сестры: «Когда будет прием, в какие часы?» — ответил: «Как только моя идея завладеет умами человечества».
Весь вечер чувствовал себя возбужденным. С больными необщителен. Сторонится их. Все просил карандаш. Дали карандаш, но писать не стал. Что-то затаил.
После ужина умилился до слез, когда набожный Федотов упал перед его койкой на колени и долго на него молился. Пообещал принять Федотова пятым. Только просил его, чтоб он молился на него и по утрам. Уснул вовремя.
19 марта. Утро.
Т° — 36,5. С трудом заставили умыться. Зубы чистить отказался — убеждал, что ночью кто-то подсыпал ему в зубной порошок белого цианистого калия. Бросил порошок в урну. Когда шел в столовую, опасливо обошел ее. До самого обхода держал нос и рот зажатыми. После обхода осенила идея. Намочил полотенце и завязал им рот и нос. Стал дышать через мокрое полотенце. Явления мутизма ярко выражены».
В кабинет тихо постучали. Введенская, чтобы, очевидно, не забыть при беседе, записала в настольном календаре: «Шадрин, следователь».
В сопровождении молодого ассистента вошел Шадрин.
— Чем могу быть полезной, товарищ Шадрин? — приветливо улыбаясь, спросила Введенская, вставая из-за стола. — Вы так настойчиво добивались встречи со мной…
Шадрину бросилось в глаза: несмотря на свои сорок лет, Введенская, как и три года назад, когда он слушал ее лекции по судебной психиатрии, по-прежнему была красива той неувядающей женской красотой, с которой рождаются, которую проносят через всю жизнь. Только ранняя седина серебрилась заметнее. Улыбка, придававшая ее лицу выражение мягкого обаяния, была все той же, какой ее три года назад видел Шадрин, когда Наталья Андреевна стояла за кафедрой.
В кабинете не было ничего казенного, сугубо больничного, у окна и по углам стояли цветы. Мягкие кресла покрыты гобеленовой тканью, такой же гобеленовой шторкой задернута вешалка.
— По праву вашего бывшего студента я пришел к вам с просьбой, Наталья Андреевна.
Введенская
— Слушаю вас.
— Я хочу узнать о состоянии здоровья Баранова, который находится здесь на экспертизе.
— Почему он вас так волнует?
Шадрин рассказал о своих подозрениях, сомнениях, о том, что «болезнь» Баранова меняет всю картину расследования серьезного государственного преступления, что диагноз душевнобольного спасает от наказания не только Баранова, но и других лиц, которым на руку его заболевание. Рассказал о «научном труде» Баранова, с которого он снял копию и принес ей, Наталье Андреевне. Рассказал о том, что много часов провел в Ленинской библиотеке, подозревая Баранова в симуляции. Но главное… Главное, что привело Шадрина к профессору Введенской, — это были записи Баранова, найденные в потайнике на даче.
Шадрин достал из папки целую кипу исписанных листов и положил на стол.
— По-моему, это ключ к той роли, которую так искусно играл Баранов.
— Хорошо, товарищ Шадрин, я все это внимательно прочитаю. Только заранее хочу огорчить вас как следователя: знайте, что шизофреники часто кропотливо и упорно изучают медицинскую литературу о своем заболевании. Нередко делают записи, прячут их от родных и близких, иногда даже пытаются сказать свое слово о психиатрии…
— Я читал об этом в ваших статьях, — уныло ответил Шадрин, — но в данном случае… в случае с Барановым… — Он поднял голову. — Я почему-то на сто процентов уверен, что он чистый симулянт. Подсказывает чутье, оно не дает покоя. Я уверен, что Баранов — хитрейший и умнейший делец. Он уже заранее чувствовал, что над ним сгущаются облака, а поэтому решил еще до возбуждения уголовного дела начать свою тонкую игру.
— Все это мы проверим.
— Нельзя ли это сделать побыстрей, Наталья Андреевна?
— Каким образом? — Введенская смотрела на Шадрина, улыбаясь.
— Как-то на лекциях вы говорили, что в Америке в таких случаях для диагностики прибегают к электрическому шоку. Нельзя ли испробовать этот метод? Ведь ничего не случится, здоровью не повредит, а дело не терпит, из рук правосудия ускользают крупные дельцы…
Введенская встала и прошлась по кабинету.
— Электрический шок, говорите?.. Вы должны помнить из лекций, товарищ Шадрин, что наш основной принцип — это гуманизм, предельное внимание и постоянное наблюдение за больным…
На щеках Введенской неожиданно проступил румянец.
Шадрин почувствовал, что поступил неосторожно, напомнив об электрическом шоке. Он вспомнил, что на лекциях Введенская не раз подчеркивала, в чем состоит основной принцип советской судебной психиатрии.
Он поспешил исправиться:
— Наталья Андреевна… простите, я совсем не то хотел сказать… Я просто, очевидно, слишком поверил в свои сомнения и твердо решил, что Баранов — чистый симулянт. Отсюда моя некоторая жестокость. Я не осмеливаюсь больше отнимать у вас время, но хочу просить о единственном. Прочтите, пожалуйста, при мне вот эти страницы. Они написаны рукой Баранова. Тогда, может быть, вам станет понятным, почему я предложил американский метод.