Суд идет
Шрифт:
Из института судебной психиатрии о Баранове нет никаких сведений. Значит, диагноз больницы не опровергнут. А это во многом облегчает положение Анурова и его подручных. Нужно писать обвинительное заключение, а какая-то тайная тревога, не переставая, гложет его мозг и шепчет: «Смотри, Богданов, с Ануровым ты можешь влететь в нехорошую историю. Ануров коварный человек. Чего доброго, он может пойти на подлость и сказать лишнее. Ему поможет жена. Твоя же собственная жена… Зачем ей нужно было принимать от него ценные подарки? Особенно эти нейлоновые кофточки и французские туфли… Век живи и век учись».
Богданов
Богданов вызвал Шадрина.
— Как дела? — спросил он, как только Шадрин закрыл за собой дверь.
— Подходим к концу.
— Есть какие-нибудь новости из института судебной психиатрии?
— Пока нет.
— Я так и знал. Здесь вы явно перестарались. Как говорится, проявили сверхбдительность.
Шадрин пожал плечами.
— Как знать, это еще неизвестно.
Богданов перевел взгляд на Шадрина и, точно прощупывая его, спросил:
— Как думаете квалифицировать?
— По Указу от четвертого июня.
— А не слишком ли?
— Думаю, что нет. Почти на миллион хищений! Мне непонятно, почему это дело расследуется районной прокуратурой? Ведь есть особое положение о том, что только городская прокуратура может вести такие дела.
— В городской прокуратуре завал. Это дело поручено расследовать нам. Но это другой вопрос. Я хотел поговорить с вами по существу. Вот вы несколько раз с особым нажимом смакуете сумму хищения.
— А разве это не существенно?
— Весьма существенно в оценке преступных действий Баранова. Ануров, Фридман и Шарапов — всего-навсего спекулянты.
Богданов набрал в авторучку чернил и, не давая ответить Шадрину, продолжал:
— Хищение есть хищение. Тут, конечно, нужно быть строгим, как нас обязывает к этому закон. Но не следует забывать железные принципы коммунистической гуманности.
— Не совсем понимаю вас, Николай Гордеевич.
Богданов встал. Глубокие складки у его рта изогнулись полукружьями и придали лицу озабоченный, усталый вид.
— Я познакомился с делом и вижу, что к Анурову вы относитесь с особым пристрастием. Все говорит за то, что вы хотите его представить суду обособленным в этой четверке. Он у вас перетягивает и Шарапова, и Фридмана.
— А разве это не так?
— Формально так, но не забывайте, что Ануров — коммунист с двадцать девятого года. Один тот факт, что его исключили из партии, — разве это не казнь? А если и закон еще повесит на него двадцатипудовую гирю лишения свободы, то он уже не встанет, он погибнет навсегда. У него в прошлом немало заслуг. А потом семья, дети…
— Сорок девять.
— Вот видите, если суд даст ему лет пятнадцать, то под семьдесят он вернется истлевшей портянкой. Потом не нужно забывать, товарищ Шадрин, что нас уже не раз предупреждали сверху, что в последнее время в квалификации мы зачастую бываем слишком жестоки. Однажды нас даже пожурили за такое усердие.
— Но тогда шел разговор о хищении мешка муки и нескольких килограммов колбасы.
Заложив за борт кителя руку, Богданов прошелся вдоль стола, что-то отметил в записной книжке и снова сел в кресло.
— Поймите же вы, наконец, дело тут не в одной денежной стороне, дело в самом принципе! Хищение государственной собственности! — На словах «государственная собственность» Богданов сделал особое ударение. — Сегодня он украл мешок муки, завтра он угонит машину с продуктами, а на следующей неделе его аппетиты возрастут, и он протянет руку за эшелоном. А потом вы же сами прекрасно знаете, что может быть сейчас для народа важнее, чем продукты питания. Лично я не считаю, что мы слишком строго подошли к Иванову, когда состав его преступления квалифицировали по Указу от четвертого июня.
Шадрин сдержанно возразил.
— Насколько я помню, у Иванова тоже была семья, жена, мать-старуха, трое детей, сам он работал всего-навсего грузчиком. Он воровал от нужды, а здесь — роскошь, разврат, купались в шампанском и закусывали ананасами.
— Остановитесь, Шадрин! Вы путаетесь в вещах, в которых отчетливо разбирается студент первого курса. Не вам же мне повторять в третий раз, что не материальная нужда, не нищета являются в нашей стране источником преступления. Эта точка зрения на происхождение преступности применительна только к буржуазному обществу. — Богданов с минуту помолчал, потом проникновенно и гневно продолжал: — Разве я не вижу, что вся эта четверка — мерзавцы и негодяи! Но учтите также и то, что райком партии вряд ли поддержит нас за такую строгость. Были уже звонки.
С каждой минутой Шадрина все сильнее и сильнее охватывало раздражение. Он чувствовал, что скоро ему начнут читать популярную лекцию о том, что такое социалистическая законность и что коммунистическое общество лучше капиталистического.
— Какие будут последние указания?
— Учитесь прислушиваться к совету старших и выполнять то, что рекомендует начальство.
— Конкретно?
— К этой четверке отнеситесь гуманней, когда будете писать обвинительное заключение.
— Мотивы?
— Я вам назвал их. А потом вы же прекрасно знаете, что львиная доля всех прибылей от спекулятивной продажи шла Баранову.
Дмитрий смотрел на отлетевший рант на своем стоптанном ботинке и, угрюмо нахмурившись, молчал.
— Можно подумать, что вы решаете вопрос жизни и смерти изменников Родины, — попытался шутить Богданов.
— Я на это не могу пойти, товарищ прокурор, — тихо произнес Шадрин.
— Почему? — Губы Богданова сжались, словно от боли.
— Я уверен, что по делу этой четверки, а в особенности Анурова, суд применит меру наказания по Указу от четвертого июня. И нам придется краснеть за свою излишнюю гуманность.