Суд праведный
Шрифт:
Высич хмыкнул:
– Гляжу, тебе не чужд патриотизм.
– А что предосудительного в патриотизме? – удивился Озиридов. – Наша Сибирь давным-давно созрела для самостоятельности. Хватит ей быть колонией, которую грабят все, кому не лень. Почитай-ка работы Ядринцева. Умный человек, есть смысл подумать над его словами.
– Областниками увлекся?
– Не увлекся. Убедили. Уверен, придет день, Сибирь будет процветать и без России.
– Ох, далек тот день, – вздохнул Высич. – Есть ведь и другие суждения…
– Ну да, ты скажешь сейчас – марксизм! – покачал головой
– А рабочий класс, это что – дурное общество?
– Оставь, – отмахнулся Озиридов. – Тоже мне, рабочий класс! Мы уже на крестьянах убедились, чем, собственно, является так называемый народ. Пошли к нему с распростертыми объятиями, а он-то, народ, нам и по мордасам! А заодно и приставу подскажет тот же народ, чем его «политики» потчуют. Вот возьми нашего общего знакомого Симантовского… Весь кипел, помнишь? Искал, учительствовал, просвещал народ, а что в итоге? Разочарование. Сидит, как сыч, тут неподалеку в Сотниково, горькую пьет, потому что ничего другого ему больше и не надо. Вот оно чем оборачивается, это хождение в народ. Трясущимися руками и пустотой в глазах.
– Встречал я на высылке и других, – возразил Высич. – Поверь мне, есть много людей, отлично знающих, что они будут делать завтра.
– Да уж! – усмехнулся Озиридов. – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь, наша сила, наша воля, наша власть…» Слышали, начитались господ Минских. Кое-кто уже договорился и до заключения позорного мира с япошками. Это же надо! Желать поражения собственной армии!
– Не армии, – спокойно возразил Высич. – Царизму! Ты что, не понимаешь, кому нужна эта война? Старый испытанный способ спустить пар в котлах.
– А Япония? – загорячился Озиридов. – Ее аппетиты? Ей дай волю, она всю Сибирь у России оттяпает! В нашем поражении заинтересованы, прежде всего, англичане. Они исподтишка следят за происходящим да тех же япошек на нас и науськивают… Что? Твои эсдеки туда же?
– Мои эксдеки, Ромуальд, помнят солдат, павших в Маньчжурии… – уже суховато заметил Высич. – Это господа либералы, радеющие о русском мужике….
– Всё! Брейк! – перебил его опомнившийся Озиридов. И даже рассмеялся: – Давай лучше чай пить, Валерий! Мы же не для споров встретились! Как ты жил все последние годы?
Над Сотниково, разгоняя некрепкую утреннюю тишину, неслись басовитые звуки большого колокола, сопровождаемые разноголосым перезвоном колоколов поменьше. Терентий Ёлкин, перекрестившись, шагнул под сумрачные, ладаном пахнущие своды церкви. Минуя Маркела Ипатьича Зыкова, дернул бороденкой, поклонился, встал неподалеку. Зыков, не спуская глаз с алтаря, чуть заметно кивнул в ответ. Колокола стихли, и перед сотниковцами, тесно заполнившими церковь, появился отец Фока в фелони, поблескивающей серебряными и золотыми нитями. В стихаре шел за ним следом седогривый
Ёлкин с благоговением следил за ходом службы. Когда дьякон, передав батюшке кадило, густо затянул: «Благосла-а-ави, владыко-о-о!», у Терентия по спине побежали мурашки. Нельзя сказать, чтобы Ёлкин очень уж почитал веру, но церковная служба всегда вгоняла его в трепет, заставляя задумываться над собственными прегрешениями. И сейчас, тяжело вздохнув, он незаметно скосил глаза на окладистую бороду смиренно замершего Маркела Ипатьевича и на его присмиревших сыновей.
– Отврати лице Твое от грех моих и все беззакония моя очисти, – басом тянул отец Фока. – Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего…
Отец Фока тянул и тянул низким басом, а Терентию всё казалось, что заполнившие церковь односельчане не спускают с него внимательных глаз. Он даже шею в плечи втянул, наклонив голову как можно ниже. Наконец служба закончилась.
Потоптавшись у церкви, Ёлкин дождался, пока сыновья Зыкова, похохатывая, пройдут мимо, и нагнал Маркела Ипатьевича, который, заметив шагающего рядом и явно не могущего решиться на разговор Ёлкина, поинтересовался:
– Чего энто ты извороты передо мной делаешь?
– Поговорить надоть, – все-таки выдохнул оробевший Терентий.
Зыков замедлил шаг, глянул из-под седых бровей:
– Дык говори.
Оглянувшись на растянувшихся по улице сотниковцев, Терентий поежился:
– Народ тут…
Зыков посмотрел на побледневшее лицо Ёлкина, что-то прикинул в уме, предложил:
– Айда ко мне.
Не доходя до дома Зыковых, Терентий замялся, и Маркел Ипатьевич, заметив это, осклабился:
– Сынов, что ль, опасаешься?
– Без свидетелев бы… – промямлил Терентий.
– Ох, и развел ты секреты, – посетовал Зыков, но все-таки свернул на узкую тропку, ведущую к бревенчатой бане, прилепившейся на самом берегу реки среди густого ивняка.
Задымив самокруткой, Маркел Ипатьевич повернулся к сидящему на краешке широкой скамьи Ёлкину:
– Ну… сказывай свой секрет.
Под тяжелым взглядом старика Терентий сжался, с трудом выдавливая из себя слова, произнес торопливо:
– Ведь энто твои робяты Василь Христофорыча-то…
– Подь лучше без греха! – махая рукой, отодвинулся от него Зыков. – Ты чё несешь-то? Чё придумывашь?
– Они… своими глазами видел.
– Образумься, Терентий!
– Свят Бог! – перекрестился Ёлкин. – Лёшка и приложил колом.
Зыков помрачнел, взглянул из-под насупленных бровей:
– Дык Анисим же…
– Не бил он Кунгурова, – потупился Ёлкин. – Мы с ним за Василь Христофорычем побегли, я и поскользнулся. А тут как раз твои… Я лежу, а они насмехаются. Токмо на ноги-то поднялся, пробег маленько за Анисимом, а того и след простыл. Пока кумекал, чё да как, глядь, Кунгуров откеда-то вывертывает. А тут и твои подошли. Ну Никишка подсмеялся, дескать, шибко шустро старик бегает от лапотонов. А Стёпка с Лёшкой вокруг него ходют и частушки матерны поют. Василь Христофорыч и не сдержался, врезал Лёшке по уху да щенком обозвал…