Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Я смотрел на прорези амбразур в углах рубленых домов, приземистых сараев, прирубов. Словно тяжелая кованая цепь тянулась по деревне, преграждая путь.
…В отбитую у немцев деревню постепенно подходили и те, кто прямо не участвовал в ночном бою.
По избам шастали группки солдат. Они, пригибаясь, перебегали от одного крыльца к другому. Немецкие пулеметчики и снайперы постреливали с дальних позиций.
Зашел в ближнюю избу. На полу валялись раскрытые чемоданы, разбросанное белье. На фотографиях, письмах отпечатались следы грязных
У окна Павлов разворачивал яркую цветастую шаль.
— Скажи, как она у его в чемодане оказалась! — недоумевал он. — Это что же, у нашей украл и припас подарок своей милке в Германию или как?
— Само собой, — подтвердил рябой солдатик в широком ватном бушлате. Он сидел на корточках за печкой, деловито сортировал вещи: одни отбрасывал, другие запихивал себе в вещмешок.
— Бери, бери, папаша! Хозяйку все одно не сыщешь, а тебе, может, пригодится. Старуху обрадуешь. А еще лучше — какой-нибудь девочке подходящей презентуй, она в долгу не останется…
Он подмигнул, хохотнул.
— Сроду чужого не брал, не носил. — Павлов бережно положил шаль на стол, присел на скамейку, закурил.
— А вот ты, веселый человек, скажи, берешь ты все подряд: носовые платки, белье прихватил. Не брезгаешь? Да и к чему оно тебе?
— На самогон обменяю, — словоохотливо объяснил солдатик. — Небось дойдем до деревень, где жители остались, у них и сменяю, или, к примеру, в госпиталь попаду по легкому ранению, тоже пригодится.
— Сержант, бери! — Уже собираясь уйти, он бросил мне черные теплые носки. — Добром помянешь!
Я повертел, повертел их в руках, покосился на Павлова, засунул в сумку. И верно, в ту суровую зиму не раз вспоминал я веселого солдата. Подобрал зачем-то ложку, такую впервые видел, она складывалась, на одной стороне ложка, на другой вилка.
Виктор на полу перебирал письма, бегло просматривал их, одни отбрасывал, другие прятал в планшетку.
Стукнув дверью, в избу вскочил Иван. Глаза его горели хищным огнем — огнем добытчика, завоевателя. Он победительно потряс руками — в каждой по курице. Куры были уже ощипаны, выпотрошены — немцы их готовили для себя.
Мы решили кур изжарить. Тотчас. На ближайшем огне.
На той стороне, обращенной к противнику, все сильнее разгорался широкий просторный сарай. Из сарая начали выскакивать чумазые солдаты, они поначалу, видимо, пытались сбить пламя изнутри. Но огонь перебрался на крышу. С треском начали рушиться стропила. Из дверей, они широкие, как ворота, распахивались на две стороны, повалил густой дым. Оттуда вытащили лицом вниз убитого. Или он был ранен и уже там, в сарае, скончался. Шинель горела на его спине. Обнажалось тело. Кожа накалялась, лопалась, брызгая кровью, шипела, обугливалась.
Мне кажется, никогда не забуду это шипение, этот приторный душок подгорающего человеческого тела, дымящуюся шинель
А из сарая, из дыма и пламени, с бранью, хохотом, криками волокли корову. В распахнутых шинелях, ватниках, лица в пятнах копоти. Солдаты отскакивали or летящих головешек, хватали корову, кто за рога, кто за ноги, кто за хвост. Шерсть на вздувшемся животе дымилась, чадно воняла, — видимо, корову прикончило случайно пулей или осколком еще в начале боя.
— Дальше, дальше тащи, — командовал сержант с золотым зубом. — Мясцо пригодится! Мясцо будет! Жарить, парить будем.
Он кричал, кривлялся, матерился, словно все это — горящая деревня, убитые, корова — необыкновенно возбуждало и опьяняло его.
Мы стояли втроем, друг подле друга. И, наверное, не замечали, что у Ивана и у меня на снятых штыках, как на вертелах, были нанизаны куры и мы держали их перед собой на отставленных полусогнутых руках, как флажки.
Кур мы так и не успели зажарить.
Виктор толкнул меня плечом, показал кивком в другую сторону, на дорогу. Солнце пригревало. Дорога желтела среди снегов, и на ней отчетливо была видна длинная изгибающаяся живая лента. По дороге медленно, нестройно передвигалось множество маленьких человечков. Вот у группки берез, у самого спуска к реке, показались уже хорошо различимые автоматчики, их можно было узнать: в белых, слепяще-белых маскировочных халатах, перед грудью наискосок вороненые короткие автоматы. За ними на самодельных саночках везли станковые пулеметы. И дальше с небольшим интервалом по два человека в ряд шли стрелковые роты… По этой дороге ночью уже прошли два батальона. Она была разбита. По ней было трудно идти.
— Это что же, третий батальон? — размышлял вслух Виктор. — Подмога нам, что ли?..
— Глупость это! Если не хуже, — раздраженно крикнул худой, небритый, с острым выступающим кадыком лейтенант. Он стоял возле нас, смотрел на дорогу.
А я как-то сразу приободрился от этого вида множества людей, которые все двигались по дороге, спускались к реке, поднимались к деревне. Вот сколько у нас сил!
Немцы словно затаились. Как будто их и не было. Ни одного снаряда. Ни одной мины. Ни одного выстрела. Лишь треск рухнувшего, тяжело догорающего сарая.
Как только третий батальон начал входить в деревню, послышалось дальнее, вырастающее в силе прерывистое гудение. Самолеты я увидел сразу. Они шли на небольшой высоте, вровень с горизонтом. Увеличивались в размерах. Вот они уже были над крайними избами — большие, хмурые, уродливые птицы с оттопыренными крыльями. Словно выбирая себе добычу, они неуклюже потолкались в небе, перестраиваясь, вытягиваясь друг за другом в цепочку. Их было много.
— Один… два… десять… восемнадцать… — считал Иван замирающим шепотом.