Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
Как ни мало я разбирался в жизни, я почувствовал: может быть, сейчас решается судьба человека и я за него в ответе. Я готов был расхваливать Возницына, даже превозносить его, хотя он мне «насаливал» каждый день не меньше, чем Виктору на политзанятиях.
— Мы с ним побеседуем, — пообещал черный полушубок. — Но в боях советую присматривать за ним повнимательнее.
Не знаю, как Павел Возницын оказался в нашем доме. Он пришел не один, привел с собой еще четырех человек. Он покрикивал на них, и они признавали в нем своего командира. Он притащил откуда-то ящик с бутылками с зажигательной жидкостью. Взял сам, раздал своим товарищам…
Но
Насколько я теперь понимаю, немцы послали автоматчиков, запустили моторы — были это танки или тракторы, не знаю — в расчете на панику и смятение. Они предполагали, по-видимому, что необстрелянные солдаты, какими были большинство из нас, побегут из деревни. Но расчеты не оправдались, автоматчикам пришлось повернуть обратно, постепенно приутих артиллерийский и минометный огонь…
Медленно проходило оглушающее напряжение. Словно отпускала тебя властная, настороженная, чужая сила, сжимавшая все в комок, определявшая поступки и слова. И все словно становились сами собою. Хотя кто может сказать, когда мы такие как есть?..
Виктор первым увидел из окна Бориса. Тот шел от дома в низинке, где собрались такие же защитники, как и в нашем. Шел спокойно, неторопливо, словно осматривал деревню, словно и не было редких разрывов мин между домами, настойчивого татаканья немецкого пулемета — он все тянул цветную нить вдоль улицы. Виктор выскочил из дома, мы — за ним, бросился через дорогу к Борису, схватил его за руки, зачем-то потряс их, как будто не виделись они давно-давно, и, заглядывая ему в лицо повлажневшими глазами, начал рассказывать, сколько собралось нас в доме, и о пулемете, и о противотанковых ружьях, и о миномете, и о наших минометах, которые все еще оставались на реке.
Борис со своим неподвижным, словно бы застывшим лицом взглянул на нас раз, другой и в своей обычной манере, резко и отрывисто приказал: всем оставаться на месте, он идет в штаб батальона. Вернется и отдаст необходимые распоряжения. И пошел себе дальше, высоко поднимая ноги, обходя убитых.
И тут я, кажется впервые в своей жизни, почувствовал радость оттого, что есть тот, кто знает, что делать, кто будет приказывать и распоряжаться теперь нами.
Через некоторое время Борис, вновь так же высоко, по-журавлиному шагая, проследовал вдоль улицы, сначала к тому дому в низине, а затем повернул к нам.
— Всем вернуться в свои подразделения! — приказал он.
Нам не хотелось уходить из этого дома, потому что все мы были уже как побратимы и нам было больно расставаться со всеми, кто пришел к нам и стал рядом в трудную минуту. Виктор сказал, может, всех взять к нам и мы все вместе будем держать оборону на участке, который нам отвели.
— Это анархия! — жестко сказал Борис. И приказал идти за минометами, будем устанавливать их здесь, в деревне.
Потом мы устанавливали минометы за домами, заняли два дома, сравнительно целые, под жилье, выставили сторожевые охранения в низинке у ветел, произвели пристрелку минометов.
И только тогда мы услышали далекие безнадежные крики раненых. Они кричали оттуда, от пригорка с церковью, где сидели немцы.
Умоляли, плакали, замерзали на снегу…
Мы сказали: пойдем туда.
— Есть санитарная служба, — жестко и непреклонно ответил Борис. — У вас свое дело.
Мы подчинились. И этого подчинения я не могу себе простить до сих пор. Потому что всю ночь кричали и плакали раненые. У санитарной службы были одни сани.
И бесконечно было над нами зеленоватое вымороженное небо, и все так же кротко на нем сияли проклятые ясные звезды, и, как всегда сумрачно, улыбалась безглазая луна.
Мы забились в избу, спали не спали и всё слышали тех, кто так страшно у самых немецких позиций прощался с жизнью.
Так закончился наш первый день. День первого боя.
РОВЕСНИКИ
Хозяйственный Павлов полез в подпол с ведерком за картошкой. Минут через пять внизу что-то грохнуло и раздался какой-то странный визг — на одной все усиливающейся пронзительной ноте: «А-а-а…» Так иногда кричат во сне.
Все вскочили. Виктор маханул со стола какую-то немецкую книжку — изучал врага! — напружинившись, потянулся за винтовкой. Иван отбросил шинель с непришитой пуговицей, перекинул табуретку, неловко затоптался на месте. Я сдуру начал торопливо отстегивать гранату «эфку» от пояса… И лишь Кузьма Федоров, мигом что-то сообразив, хватанул трофейный автомат, прыгнул в открытый подпол.
Вскоре в проеме показалась белесая голова, слепые от страха глаза, заросшее рыжей щетиной длинное лицо с мясистыми губами, и наконец, судорожно напрягаясь, торопясь, словно его подталкивали снизу, выбралось длинное туловище в расстегнутой солдатской шинели.
Вот этого я не ожидал! В этой избе мы ютились вторые сутки, обжили ее, считали своей и вот — на тебе! — с нами, под нами все это время жил немецкий солдат. Враг, который совсем недавно стрелял отсюда по нас.
Мы настороженно уставились на немца. Он сделал несколько неуверенных шагов, ноги его в сапогах с короткими голенищами подгибались, он втягивал голову в плечи, как будто опасался, что вот сейчас грянет сзади выстрел.
Кузьма подтолкнул его дулом автомата поближе к свету. Солдат вскинул вверх правую руку с волосатым рыжим запястьем, словно подтверждая этим сдачу в плен, а левой на ходу, с мучительной неловкой улыбкой выхватил из верхнего кармана френча очки и надел их, облегченно подхватывая дужки пальцами уже обеих рук.
На посеревшем небритом лице его в бурых подтеках и грязных пятнах стекла очков взблеснули вдруг уверенно и холодно.
— Фу-ты, какой важный, — со смешком бормотнул Павлов. Он выбрался следом за немцем и Кузьмой. Ведро, полное картошки, он держал обеими руками, прижимая его зачем-то к животу. — Этот вражина, видно, до последнего стрелял, — словно оправдываясь, заторопился Павлов. — Друзьяки побежали, а он, вишь, не ушел, в подпол нырнул. И-их ты! Это же надо такое придумать: в картошке отсидеться. Я картошку покрупнее отбираю, вдруг: цап. Что за нечистая сила? Волос вроде человеческий, я тронул еще, он вроде шевельнулся. Тут я и подрастерялся… Откуда, думаю, человеку взяться…
— Гляжу, сидит перед ведром и выводит во весь голос, с собачьим подвывом. В углу куча картошки, а над нею одна голова, как в опере «Руслан и Людмила». Жу-у-ть, — дополнил Кузьма, не без ехидства подмигнув Павлову.
Пленный шагнул и вытянулся перед Виктором, которого, очевидно, принял за старшего.
Несколько секунд они смотрели друг на друга. Виктор пытливо, сурово, немец с неясной, как будто виноватой улыбкой. Он стоял напротив окна, которое выходило на дорогу. Нижние стекла были выбиты, дырку заткнули подушкой с вылезающими перьями, а верхние были ничего, чистые, подмороженные по краям.