Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Орлов Владилен Александрович

Утром вновь двинулись дальше.

К вечеру остановились на окраине одного городка. Оттепель, пасмурно, слегка капает с деревьев. Впереди лес, и за ним слышна редкая орудийная стрельба. Похоже, из танков. Вялые ответы, редкие автоматные очереди. Наверное, наткнулись на какую-то воинскую часть немцев, и завтра, исходя из предыдущего опыта, возможен бой. Пока никаких команд. Наш взвод, не разгружая машины, расположился на ночь в каком-то сарае близ леса, рядом огневики с прицепленными к машинам пушками. В сарае много душистой соломы, и каждый, сбросив вещмешок, устраивает себе лежанку. Теперь мы не копаем землянок, не роем ровиков, устраиваемся в домах, а на худой конец, в сараях, брошенных постройках. Лишь бы была крыша. Ощущение, что нет серьезной опасности.

Мы с Шалевичем пошли размяться к расположенному недалеко дому. Появился мужчина, поляк. За ним женщина лет 35 или чуть больше. Разговорились. Хотя чувствуется какая-то настороженность с их стороны и хроническая усталость от всего, что кругом творится.

Поляк плохо говорит по-русски, а она (возможно, жена) прилично. Наверно, из эмигрантской семьи. Оказалось, они беженцы из Варшавы. Еле унесли ноги во время восстания. Вот остановились здесь у хозяев, не знают, что будет дальше. Здесь еще несколько семей. В Варшаве после восстания эсэсовцы свирепствовали вовсю, всех выгоняли из города или пристреливали. Чуть задержался — могли прикончить. Но особо зверствовали казаки. Да, да, ваши казаки, что у немцев служили. Ужас наводили, не щадили ни стариков, ни детей, прятались от них кто как мог. Это власовцы, поняли мы и стали говорить, что это предатели и они за все ответят, а вы скоро вернетесь и начнется мирная жизнь. Война кончается. Они кивали, соглашаясь и не соглашаясь, не веря уже ни во что. Я сбегал в сарай и принес пару банок консервов. Они были растроганы и очень благодарили. Только тут, по их голодным, чем-то обреченным взглядам переживших горе людей и, наверное, потерявших близких, мы поняли, как им плохо.

Вернулись в свой сарай. Я лег отдохнуть, а Шалевич куда-то исчез. Скоро он вернулся с кусками сотового меда. Ароматно запахло. «Здесь рядом пасека и омшаник, где хранятся на зиму пчелы, — пояснил он. — Я залез и взял пару рамок. Правда, пчелы, черти, пожалили. Ешьте!» — и он раздал нам куски сот. Я чуть пососал, выбросил воск и остатки сот. Не мог тогда съесть больше чайной ложки меда, не то что сейчас. Вдруг раздался дикий крик Шалевича. Пчела ужалила в губу или язык. Он сбросил пчелу, выскочил наружу и выпил на кухне пару кружек воды. Вернулся, ругаясь, и потом несколько дней ходил с раздутыми губами. Ночь прошла спокойно, а утром мы двинулись дальше, так как немцы исчезли.

В один из переездов случилось скверное событие, которое оставило у меня, и не только у меня, тяжелый осадок.

Как уже стало обычным, в один из дней наступления, проделав заданный маршрут, наша батарея съехала с главного тракта и расположилась в небольшом сельском поселке (типа нашего села). Все быстро устроились по домам, и у меня образовалось свободное время. Я, из свойственного мне любопытства (надо же ознакомиться со страной!), пошел к тракту, около которого стоял небольшой костел. У входа в костел стояли ксендз и несколько прихожан. Они с явным любопытством смотрели на непрерывный поток войск, двигавшихся по тракту, и оживленно комментировали происходящее. Я осмотрел снаружи костел, хотел заглянуть внутрь (все же первый раз вижу), но постеснялся обратиться к ксендзу, который увлеченно разглагольствовал о чем-то, и встал в сторонке. На меня никто не обратил внимания, а я не разбирался, что они там говорят. Постояв немного и понаблюдав за непрерывной лентой войск, я вернулся обратно. Темнело. Подойдя к дому, где размещалось начальство батареи, я заметил там тревожное оживление. Оказалось, что в одном из домов на чердаке прятались 3 немецких солдата. Их, кажется, сдал поляк, возможно испугавшись ответственности. Они сразу сдались и рассказали через нашего «переводчика» Шалевича, что дезертировали и пробирались домой. Рассказали все, что знали, о своей части, все, что у них спрашивали. «Гитлер капут, их(я) на хауз(домой)», — твердил каждый, с тревогой оглядывая нас. Стал вопрос, что с ними делать. Я зашел в дом, где собрался почти весь взвод, сел в углу и ждал, как и все, решения нашего комбата Бойко, обсуждавшего этот вопрос с офицерами батареи в соседней комнате. Последовал приказ отвести немцев, запереть в сарае и выставить охрану. Пленных увели. Комбат вышел из комнаты и произнес: «Всех расстрелять. Кто будет исполнителем, тому 200 граммов водки», и обещал еще что-то… Все были в шоке, ведь они были безоружны, сразу сдались. Наступило молчание. «Кто готов исполнить?» — спросил он. Молчание. «Я не могу их оставить, сдать их некуда, все в движении. Поймите, по дороге они могут сбежать. С меня спросят, да еще как!» — говорил он что-то в этом роде. Опять молчание. Далее, обращаясь к разведчикам, он приказывал, называл трусами, упоминал о немецких зверствах, кричал, что отвечает за все он, опрашивал поименно, ругался. Все разведчики и связисты отказались. Комбат разошелся. Шутка ли, уже и приказ не выполняют. «Найдется хоть один? — кричал он, обводя всех глазами. — Я сам с ним пойду!» Мы уже думали, что как-то пронесет. Вдруг связист Леончик, самый трусоватый из взвода, согласился. Комбат облегченно вздохнул и приказал вырыть к утру яму, исполнение утром. Все высыпали наружу, не глядя на Леончика. Ночевку не помню, но молчаливое осуждение комбата и презрение к Леончику чувствовалось. Утром наблюдал, как поодаль вывели трех несчастных уже в одном нижнем белье. Я плохо вижу и не разглядел их лиц, но поза! Поза обреченных людей с растрепанными волосами до сих пор помнится. Я ушел подальше за дом, к машине, и уже оттуда услышал несколько залпов. Позор…

Вскоре мы двинулись дальше. По дороге обогнали чей-то обоз. В обозе за полевой кухней, закутавшись в свои холодные

шинелишки с накинутыми поверху мешками и каким-то тряпьем, двигалось полтора десятка пленных немцев. Сзади их подпирала морда лошади следующей повозки, и никакой специальной охраны. Подумалось: вот бы комбат сдал их в эту колонну и не брал грех на душу. Позднее мне рассказали доводы комбата. Он, кадровый офицер, попал в окружение под Киевом осенью 1941-го. Бежал. Скрывался дома под Сумами. Хорошо, что недалеко оказалось. При подходе нашей армии вернулся в ее ряды, то ли перешел фронт сам, то ли с партизанами. Дальше пошли проверки. Как-то у него обошлось (в плен ведь не сдавался). Стал младшим, потом старшим лейтенантом. Вот недавно произвели в комбаты вместо убитого Ершова. Однако «пятно» осталось. Долго не награждали и не повышали в звании. Он знал, что на заметке у особистов (СМЕРШ). Боялся где-либо споткнуться, но немцев ненавидел люто. Говорили, что его семью расстреляли немцы. Поэтому и здесь он испугался, что, если пленные сбегут, ему «кранты», и, конечно, ненависть. Это многое объясняет, но не оправдывает. Более того, в марте, при штурме Альтдама, он в пылу боя приказал расстрелять сдавшихся солдат противника, о чем я расскажу позже. В конце апреля под Потсдамом Бойко был тяжело ранен. 30 лет спустя, при очередной встрече в Москве с однополчанами, он искренне говорил, что не помнит этих случаев, как и многое другое. Сказалась тяжелая контузия? Или внутреннее неприятие этих фактов?

Первых гражданских немцев я увидел при наступлении (точнее, беспрепятственном движении) на Познань и далее до Кюстрина, что на границе с Германией.

Мы вслед за танками подъехали к колоссальному противотанковому рву. Он тянулся вправо и влево — сколько глаз видит. Виднелись и укрепления (дот, траншея). Сразу сообразили, что здесь была подготовлена довольно крепкая оборонительная линия, но немецкие войска, очевидно, не успели ее занять из-за общей дезорганизации. Во всяком случае, никакой стрельбы, обозначавшей наличие войск противника, не было. Только шум моторов и лязг гусениц танков. Через ров был проложен временный мост. Его должны были взорвать при подходе наших войск, но не успели, скорее, еще не ожидали нашего появления. Через мост потоком шли танки. Саперы укрепляли и расширяли его. Мы остановились на обочине, пропуская танки вперед.

Уже подъезжая к мосту, мы увидели по другую сторону дороги длинный обоз. Мощные холеные лошади были запряжены в большие повозки, представлявшие V-образные решетчатые короба. На крупных колесах были шины, как у автомобиля. Повозки были доверху забиты домашней утварью (матрацы, сундуки, корыта, ведра и узлы, узлы, узлы). На повозках сидели женщины и дети, а мужчины стояли у лошадей. Беженцы, немецкие беженцы, быстро сообразили мы. Казалось, обоз, весь устремленный к мосту, только-только остановился. Не успел он проскочить по мосту и бежать дальше в Германию до подхода наших танков (может, поэтому мост и не взорвали?). Лица мужчин и женщин, которые я разглядел, были напряженно-суровые. Дети смотрели с любопытством, еще не понимая, что происходит. Вот наш офицер, шедший в окружении нескольких солдат, сказал что-то немцу, стоявшему у головной лошади, очевидно старшему, и тот стал заворачивать лошадей обратно. Вскоре на одну из повозок прикрепили желто-черно-красный флаг — флаг Веймарской республики. Флаг как бы говорил: «Мы не фашисты, мы мирные люди».

Обоз повернул обратно, и я, как и многие, злорадно подумал: вот теперь натерпитесь, как наш несчастный народ, который вы разорили и унизили, пытаясь утвердить превосходство своей арийской нации. Флаг на обозе, конечно, был слабой, но все же защитой от надвигавшейся опасности. А опасаться было чего. Все ненавидели немцев, отождествляя их с фашистами.

Особенно поляки, которых не только поработили, но зачастую убивали за малейшее недовольство. Польские земли отдавали немецким колонистам по гитлеровскому плану ликвидации Польши и в дальнейшем ликвидации самих поляков. Теперь запросто кто-то из поляков мог лишить немца жизни только потому, что он немец. А уж отнять, ограбить у этих захватчиков-грабителей — запросто, милое дело. И грабили, и выгоняли с «освоенных» земель, убивали, правда, редко. Но это было! Ходили рассказы, что в ряде мест немецкое население просило защиты даже у русских солдат, для которых немцы были враги.

Вся Европа относилась к немцам если не с ненавистью, то весьма отрицательно. По существу, гитлеризм сделал немцев на какое-то время нацией-изгоем в цивилизованном мире.

После Гощина наступление (точнее, беспрепятственное движение) продолжалось. Без сопротивления мы освобождали в Польше город за городом (Ленчица, Иновроцлав), поселок за поселком. Все целое, нетронутое. Отмечали с горечью, что здесь не то что у нас, где почти все сожжено и разрушено отступающими немцами. Сейчас они бегут без оглядки, не успевая даже закрепиться на подготовленных рубежах.

Запомнилась остановка на ночь в небольшом поселке (а может, деревне). Все дома в садах. Расположились в нескольких сельских домиках, брошенных в спешке немцами-поселенцами. Кое-где мычат недоенные коровы, блеют овцы. В погребках запасы провизии, консервы, компоты и прочая снедь. Наши проблемы с недостаточным питанием исчезли. Все бойцы почти перестали ходить на кухню, разве за хлебом, кипятком и чаем. Готовим сами в котелках, подвешенных над костром, или в брошенной посуде (кастрюлях, сковородах, а то и в тазах).