Судьба артиллерийского разведчика. Дивизия прорыва. От Белоруссии до Эльбы

Орлов Владилен Александрович

Вскоре мы быстро собрались, двинулись дальше, и о судьбе этих немецких «партизан» ничего не знаю. Не получилось у гитлеровской пропаганды с партизанским движением, как гитлеровцы ни заставляли всех и ни стращали население зверствами «диких и злобных русских орд».

Танкисты и наша артиллерийская дивизия совершили новый бросок к устью Одера, к небольшому городку Альтдаму, что напротив крупнейшего немецкого порта — Штеттина. Этим завершалась операция в Померании и блокировался порт.

Была уже середина марта, снег почти весь стаял, но стояла пасмурная, промозглая погода, где-то около нулевой отметки. Прибыли мы на место к полудню и расположились недалеко от передовой. Оттуда доносилась редкая стрельба. Через день намечалось наступление. Огневики спешно оборудовали свои позиции, а комбаты, командир дивизиона Козиев и связисты отправились на передовую оборудовать НП и пристрелять до темноты все батареи дивизиона. Пехоты было мало, и сразу по прибытии были, как и прежде, сформированы штурмовые группы. В группу от нашего дивизиона вошел почти весь взвод управления, включая и меня, фельдшер дивизиона Башкин и кто-то из огневиков. Во главе группы поставили лейтенанта Чалых, которого мы не знали. Он собрал нашу группу, познакомился, объяснил задачу. С первого взгляда он мне не понравился. Говорит вяло, неубедительно, а главное, чувствуется отсутствие опыта. Откуда он взялся? Почему устранились наши опытные командиры? На следующий день, рано утром, еще затемно, не позавтракав, мы отправились на передовую, сосредоточиться для наступления.

Собственно, обычной передовой не было. Просто по одну сторону неширокой низины (меньше 100 метров), на опушке редкого, мелкого леса, располагались немцы, а по другую, тоже в редколесье, были наши позиции. У немцев тянулась цепочка спешно вырытой траншеи с одиночными блиндажами. Проволочного заграждения и минного поля перед траншеей не было. Не успели они. На нашей стороне были только

редкие ровики — ячейки да два полублиндажа, скорее шалаши, слегка врытые в землю из-за грунтовых вод. В одном, более прочном, шалаше располагался командный пункт, во втором, на несколько человек, отдыхали связисты и разведчики. Я замешкался, и, когда подошел к шалашу, он был уже полностью занят, точнее, набит лежащими на соломе бойцами нашей группы. Разместиться было негде, разве только сидя в проходе. Еще один боец, недавно прибывший с пополнением, топтался у входа, не зная, как пристроиться. Пошарив кругом, я обнаружил в стороне, метрах в 10–20, неглубокую ямку типа ячейки и решил расположиться там. Поскольку из ячейки из-за окружавших ее кустов вход в землянку не просматривался, я договорился с Чалых, чтобы он окликнул меня, когда начнет собирать группу для атаки, и, захватив топтавшегося бойца (Новенького), пошел устраиваться. Было еще темно, когда мы застелили ветками наше убежище и, прижавшись спинами, устроились вздремнуть по возможности до сбора на атаку и переждать артподготовку. Не спалось, мешало естественное напряжение перед боем. По опыту понимал, что здесь возможен настоящий бой, а не легкое продвижение, сопровождавшее нас последнее время. Временами все же дремал.

Забрезжил рассвет. Залпы «катюш», а затем свист и грохот короткой артподготовки вывели нас из оцепенения. Мы с новеньким сели и приготовились идти на сбор и атаку группы по команде Чалыха. Артподготовка заканчивалась, а команды не поступало. В чем дело? Ведь надо атаковать с последними залпами, а то попадем под ответный огонь. Канонада прекратилась. На несколько минут стало тихо, но опять никакой команды. Вот опять засвистело и близко загрохотали разрывы и полетели осколки. Это немцы открыли заградительный огонь по нашим позициям. Опоздали с атакой! Но в чем дело? Переждав налет, я прислушался. Тихо, ни звука. Куда все делись? Я поднялся и побежал к землянке. Никого. Значит, они пошли в атаку, не позвав меня! Бросился к командирской землянке. На пороге сидел связист и ковырялся в аппарате. Больше никого. Состоялся короткий разговор примерно такого содержания:

— Где все? — спросил я.

— Ушли в атаку! Тут такое было… — произнес он и, замявшись, не стал продолжать.

— Ушли во время артподготовки, давно?

— Да нет, задержались и ушли недавно, как раз перед ответным немецким налетом. Потом ранило кого-то.

— Куда направились?

Связист указал направление, и я, не став больше расспрашивать, позвал новенького и побежал догонять команду. Еще подумают, что я уклонился. Вот стыд. Новенький не последовал за мной, пробормотав что-то об отсутствии команды. В общем, испугался. Черт с ним, лишь бы скорее догнать своих. Вот и нейтралка. Впереди, меж редких деревьев и кустов, мелькнула чья-то фигура. Кажется, догоняю. Об опасности не думалось, лишь бы нагнать скорее. Пересек узкую полосу открытой местности, за которой обнаружились брошенные немцами траншеи. Убежали при нашем артобстреле? Они стали как-то пугливы, чуть что и деру? Нет. Скорее всего, понимают, что война проиграна, скоро конец и рисковать жизнью не стоит. В окопах расположилась наша группа, похоже, поредевшая. Все всматриваются вперед и ждут дальнейшего движения. Здесь мои однополчане Шалевич, Хвощинский, другие, а также командир дивизиона Козиев и наш комвзвода Соболев. Они-то не должны были идти с нашей группой. Но нет командира группы — Чалыха, нашего опытного радиста Дубровских и еще нескольких человек. Я присоединился к группе. Моего отсутствия в начале атаки никто почему-то не заметил. Странно это все, но размышлять и расспрашивать некогда и не хочется.

Только 20 лет спустя, при первых встречах однополчан, я узнал, что же произошло на самом деле. Вот пересказ по памяти. Перед артподготовкой Чалых с Соболевым и комдивом Козиевым расположились в командирской землянке. Загрохотала артиллерия. К концу артподготовки Павел бросил Чалыху: «Ну, Миша, пора выводить команду, давай, хватит шастать по тылам, это твое первое настоящее боевое крещение». Они были приятелями, вместе учились во второй московской артиллерийской спецшколе, вместе прибыли на фронт, еще под Москвой, в начале 1943 года из Гроховецких лагерей, где получили звания младших лейтенантов. Соболев сразу попал в строевую часть, а Чалых в артснабжение и все это время подвизался в тылу полка, в мастерских, на складах артснабжения, еще где-то.

Миша молчал и вдруг, страшно побледнев, упал на колени и, трясясь, произнес: «Не могу… страшно… освободите…» — «Ты что, спятил? Как ты смеешь, такой-сякой!.. Живо вставай и бегом за командой… Иначе трибунал!» — закричал Павел. «Не могу… не могу…» — бормотал Миша, не вставая с колен. Козиев как-то увещевал его, но Михаил дрожал, по лицу текли слезы. Он не двигался с места. Артподготовка кончилась. Тогда Павел выхватил пистолет и в бешенстве закричал: «Немедленно встать и марш в атаку, или я тебя, говнюка, тыловую крысу, пристрелю!» И пристрелил бы! Горяч и нетерпим был Павел. Дело приняло нешуточный оборот. Козиев перехватил руку Павла и бросил: «Стоп! Этого еще не хватало! Ты что, не видишь, что он невменяем. В таком состоянии не может он командовать, придется нам идти, и, скорее всего, уже поздно…» Чертыхаясь и проклиная Чалыха, Павел выбежал из землянки. Подбежав к другой землянке, где с тревогой ожидала команды штурмовая группа, он скомандовал: «За мной, живее…», и бросился к нейтральной полосе. Группа высыпала наружу и кинулась догонять Павла. Следом припустился Козиев, зло буркнув Чалыху: «После боя разберемся!» Чалых, видимо, очухался, вылез наружу и побежал за всеми. Когда группа оказалась на нейтралке (она почти успела добежать до немецких траншей), грянул ответный немецкий минометный налет. Все залегли. Кругом рвались мины, часть рвалась, ударившись о редкие деревья. Застонали раненые: Дубровский, еще кто-то и Чалых! Его ранило, кажется, в копчик. Налет стих, Павел отполз обратно и стал помогать перевязывать раненых. Чалых крикнул: «Паша, помоги, меня ранило!», но тот даже не обернулся, буркнув: «Успеется, подождет… этот трус подвел всех…» Раненых поволокли обратно, передали оставшимся на НП солдатам, а те уже отправили их дальше в тыл. Штурмовая группа двинулась вперед и заняла первую линию немецких траншей, куда я и подоспел. Вот такая история. Еще раз подтвердилось: нельзя возглавлять атаку новичкам. Оправдание, что пусть и они повоюют, а не только мы, не раз уже смотревшие смерти в лицо, здесь не подходит. Оборачивается такой подход потерями, а то и гибелью простых солдат. Ну, а Чалых «искупил вину» ранением. После войны он, как фронтовик(!), легче, чем другие, продвигался выше и выше, стал полковником Генерального штаба.

Продолжу про атаку. Капитан Козиев взял на себя командование группой, приказывает двигаться дальше в глубь леса. Осторожно продвигаемся по редкому лесу, заросшему кустарником, соблюдая дистанцию между собой и постреливая короткими очередями по кустам для предупреждения возможного огня противника. Вскоре натыкаемся на вторую линию окопов и ходов сообщения и прыгаем в них. Сзади идет связист, Головин, разматывая катушку связи с оставленного нами командного пункта. Там теперь промежуток. Плохое зрение мне не мешает (как под Шнайдемюлем), поскольку справа и слева идут свои ребята, которые вовремя заметят опасность. Эти окопы также оставлены немцами, и никого не видно. Задерживаемся здесь, пока один из самых ловких разведчиков дивизиона, Рысь, разведает местность впереди. Вдруг справа от меня, за поворотом траншеи, там, где расположились Шалевич и Хвощинский, раздаются короткие автоматные очереди. Оказалось, что прямо на них выскочил из-за кустов немец с огромным ящиком за спиной, похожим на термос. «Хенде хох!» — крикнул Шалевич, направив на немца автомат. Тот вскинул руки и произнес традиционное: «Гитлер капут!» Шалевич приказал сбросить ящик и быстро («цурюк!») идти в окоп. Немец скинул ящик и, когда тот коснулся земли, резко сиганул в кусты. Ребята дали очередь, правда, с опозданием (расслабились и опешили), но немец был таков. Ладно, решили они, думая, что немец нес завтрак, и предвкушая хороший перекус (перед атакой, как всегда, никто ничего не ел). Оказалось, что это немецкая рация. Разочарование. Появился Рысь и сообщил, что впереди на ближайших 50–70 метрах пусто, и мы двинулись дальше за Рысем, держа от него небольшую дистанцию в пределах видимости. Скоро посветлело, значит, лес кончается. Остановились. Рысь выполз на край опушки и обнаружил минометную батарею, стреляющую в нашу сторону. Он отполз, а мы притаились в густом кустарнике. Командиры определили по карте координаты этой батареи и решили дать команду нашей батарее на обстрел. Но не тут-то было! Связь нарушилась, где-то обрыв. Головин отправился по нитке ликвидировать обрыв, но через несколько минут вернулся. Провод перерезан, и дальше его нет, сзади появились немцы, они, наверно, его уволокли, а рядом уже протянули свой провод. Он, на всякий случай, его тоже перерезал и разбросал концы. Рысь и еще один разведчик обследовали правую и левую стороны. Везде немцы, мы окружены, но они пока не знают о нашем присутствии, заняты своим делом. Пытаемся наладить радиосвязь. Соболев предлагает вызвать огонь на себя, но рация также отказала. Связи теперь нет. Приказано занять круговую оборону, не шуметь и не высовываться. Расположились в заросшей неглубокой выемке, окруженной кустами. Стрелять

только по команде. У всех мрачное настроение. Обидно в конце войны попасть в такую почти безнадежную ловушку. Время от времени Рысь осторожно выползает на разведку, в разные стороны, а мы напряженно ждем с оружием на изготовку, изредка вполголоса переговариваясь. У каждого свой сектор обзора. Проходит 20–30 минут, возникли какие-то звуки со стороны немецкой батареи и нарастающий шум впереди, справа. На разведку опять отправляется Рысь. Через несколько минут он бегом, не прячась, возвращается и сообщает, что батарея поспешно свернулась и улепетывает, а справа за танками появилась штурмующая группа наших соседей. Мы вскакиваем и, не дожидаясь команды, бежим к опушке. Там пусто. Валяются брошенные ящики из-под мин, ручные гранаты с длинными ручками, кстати, очень удобные, в отличие от наших, разбросано еще какое-то имущество, и, конечно, вырыты позиции для минометов. Кто-то первым подбегает к ближайшему блиндажу и бросает во вход гранату. Взрыв, дым. Заглядываем. Там пусто, только толстый слой соломы. В стороне, на взгорке, второй блиндаж. Рысь крадется к входу, а мы стоим и лежим полукругом с нацеленными на вход автоматами. Он бросает внутрь одну за другой две гранаты, ловко прижавшись у входного проема от разлетающихся осколков. Еще не рассеялся дым от взрывов, как в проеме возникает фигура немца с поднятыми руками. Несколько человек инстинктивно дают по нему очереди из автоматов, но все мимо. Ну и повезло солдату, ничто его не задело, ни гранаты, ни автоматные очереди. Сдавшийся подходит ближе с поднятыми руками и традиционными словами «Гитлер капут». Его окружают, усаживают на ящик и комбат или Комаров с помощью Шалевича начинает допрос. Он охотно рассказывает, что сам авиатехник, что его и почти весь персонал аэродрома, кто еще способен носить оружие, направили под угрозой расстрела сюда, на передовую, добавив еще срочно призванных сопляков-школьников из «Гитлерюгенда», которые трясутся от страха и ничего не умеют. Кое-кто из этой команды сбежал по дороге, ему это не удалось. На позиции он заснул после дежурства и не слышал, как все смылись, и очень рад, что для него война кончилась… Пленного отправляют в часть под конвоем одного бойца нашей команды.

Пока налаживалась связь с батареей и с соседями, мы разлеглись в блиндаже на соломе, выставив наверху часовых-наблюдателей. Ведь следующая группа траншей противника просматривается совсем рядом, метрах в 200 впереди. Правда, там никто не маячит и огонь не открывает. Комдив Козиев ушел на связь с соседями и за дальнейшими указаниями. Кроме того, он намерен прислать подкрепление в нашу поредевшую штурмовую группу, точнее, прислать кого можно из дивизиона. Вскоре на смену Козиеву пришел наш комбат Бойко с парой бойцов, потом появился старшина с помощником, нагруженные термосами с горячей кашей, хорошо сдобренной тушенкой, и чаем. Вот это оперативность! Молодец! Не успели поесть, как немцы стали обстреливать нас минометным и орудийным огнем. Следом пришла команда изготовиться к следующей атаке в сопровождении танков (для меня это первое участие в танковой атаке). Бросив еду, мы высыпали наружу и залегли цепочкой вдоль бугра, хоронясь от разрывов (ныряли в свежую воронку, так как повторное попадание маловероятно). Немцы открыли по нам редкий огонь. Взрыв справа, слева, сзади, впереди, но, к счастью, мимо. Вот один за другим, соблюдая дистанцию, подошли тяжелые танки «ИС» (Иосиф Сталин). Начало темнеть. Прогремела короткая артподготовка, и танки двинулись вперед. Мы, по команде, вскочили и двинулись бегом вслед за танками, хоронясь по возможности за их броней. Свистят противотанковые снаряды (болванки) и поют пули от автоматных и пулеметных очередей противника. Стреляют танки. Впереди какое-то марево: не то от взрывов, не то от дымовых шашек, пущенных немцами. Впрочем, я все равно не различаю и держусь остальных. Танки то и дело останавливаются, поджидая нашу братию, которая должна успеть заметить и обезвредить противника с фаустпатроном. Нашим «ИС» болванки не страшны, а фаустпатрон — смерть. Вдруг я споткнулся. Мать честная — размоталась обмотка! Недаром я их ненавидел. Нагнулся кое-как замотать. Пробегающий мимо офицер (Комаров?) крикнул: «Скорей, не задерживайся!» Ушло около минуты, и я бросился догонять танки и своих. Вдруг я увидел, как загорелся один, затем другой танк. Неужто удалось пробить такую толстую броню или попали в моторный отсек? Подбежав ближе, я понял, что это была уловка. Танкисты, вынужденные притормаживать, поджидая пехоту, превращались в малоподвижную цель. Тогда они бросали рядом дымовую шашку, имитируя попадание в них снаряда, и противник прекращал обстрел, считая, что танк подбит. Однако где наши? Быстро темнело. Стрельба уменьшилась и вскоре затихла, а я метался между воронками, не находя своих, уже впереди танков и боялся проскочить в расположение противника. Наконец, в одной колоссальной воронке (диаметром 5–6 и глубиной до 3 метров) услышал тихий говор и с облегчением обнаружил свою команду, присевшую на ее дно. Мелькали огоньки куривших махорку. Выслушав шутки, довольно грубоватые, в свой адрес, я молча уселся рядом. Теперь все в сборе, потерь нет, надо занимать позицию до утреннего наступления.

По команде комбата все выбрались наружу и уже совсем в темноте обосновались среди кустиков, метрах в 100 впереди воронки. Стали поспешно рыть временные укрытия, ровики, обливаясь потом. Надо было схорониться от возможного обстрела как противника, так и своей артиллерии. Последнее нередко случалось в столь неопределенной обстановке. Впереди, метрах в 50, смутно проступал уходящий ввысь откос насыпи. Всем хотелось пить. Но где взять воду? Старшина вряд ли нас найдет. Мне показалось, что я знаю, где можно раздобыть воду, и, схватив несколько котелков, я направился вперед к насыпи. Стало уже совсем темно. У подножия насыпи я действительно обнаружил небольшой ручей. Выбрав место поглубже, осторожно зачерпнул котелки, и тут прямо над головой с насыпи внезапно затрещало. Я поднял голову и увидел прямо надо мной пульсирующие в темноте язычки пламени. Немецкий пулемет! Он бил в сторону наших позиций в нескольких метрах от меня, а у меня нет даже автомата. Я оставил его, нагрузившись котелками, чтобы не мешал. Пулемет так же внезапно смолк, и, подхватив котелки, я побежал обратно. Там было некоторое смятение. Тушили только что разведенные костры. После того как я показал, откуда стреляют, открыли автоматный огонь по верху насыпи. Пулемет больше не возникал. Вскипятив все же воду в яме на небольшом костерке, мы поужинали сухарями с кипяточком и устроились на ночевку, выставив усиленную охрану. Ночь прошла спокойно, никто не беспокоил. Традиционных немецких осветительных ракет тоже не было. Возможно, боялись себя обнаружить. Однако напряжение у всех не спадало.

Наступил хмурый рассвет. В разных местах раздавались редкие выстрелы. Комбат Бойко взял меня, Шалевича, Хвощинского, фельдшера Башкина, связиста для устройства НП. Торопил, вот-вот должна начаться артподготовка, а он еще не скорректировал огонь батареи. Поднялись на насыпь с оружием на изготовку и с саперными лопатками за поясом. Кто-то нес пару хороших немецких штыковых лопат. Вдоль насыпи проходила немецкая траншея, в которой лежало 3 трупа совсем молодых немецких парней, рядом валялись их сумки. Может быть, это они стреляли вчера вечером и их подстрелили ответным огнем? Но пулемета не было. Странно, что немцы не убрали трупы — это так не похоже на обычное поведение противника. Убитых, как обычно, обыскали. В сумках была какая-то мелочь, а с убитых сняли часы и одни отдали мне. Теперь я с часами, но было как-то не по себе брать у мертвого, хотя я не подал виду, еще засмеют. За траншеей был взгорок. Комбат поднялся, слегка высунул голову и тотчас отпрянул. Спустившись, велел мне подняться и быстро выкопать на краю взгорка ячейку, маленький окопчик, ровик на 2–3 человек. Здесь будет НП, откуда будет корректироваться огонь батареи. Остальные легли перед взгорком. Я взял штыковую лопату (удобней и быстрей копать) и осторожно полез наверх. Комбат покрикивал: «Не трусь, лезь выше, выбери, где лучше, и живей копай!» Зачем? Лучше копать сзади, вгрызаясь в верхушку взгорка. Дольше, но безопаснее и, главное, надежней. Наверно, он просто торопится. Вылезши наверх, я увидел перед собой широкую панораму местности, огромный простор, уходящий до самого горизонта. Вдалеке, слегка справа, поблескивала вода широкого здесь Одера, за которым смутно проглядывали очертания большого города. Это был Штеттин, а на этом берегу — плохо различимое мной предместье города Альтдама — цели нашего наступления (кто первый захватит Альтдам — получит звезду Героя!). Слева было несколько мелких кустов, слегка загораживающих панораму, а рядом была глубокая борозда края пахоты. Хорошо, легко копать, а при обстреле есть куда нырнуть, подумал я и решил расширить и углубить борозду. Подумалось, успею ли? Ведь я торчу, как перст, надо торопиться. Только я воткнул лопату, как раздался характерный треск очереди немецкого пулемета и меня больно, словно крепким кнутом, хлестнуло по правой ноге и слегка обожгло левую. Ноги подкосились, я свалился и отполз вниз. Левая ватная штанина была разорвана в клочья, а правая прорвана немного, имела две дырки, из которых сочилась кровь. В голове пронеслось: повезло, ранен в правую ногу, если было бы чуть повыше, то попало бы в живот или голову и тогда все. «Ранен?» — крикнул кто-то. Я кивнул, ко мне подполз Башкин и, достав из своей сумки бинт, начал перевязывать левую ногу поверх разорванной в клочья штанины. Я крикнул, что попало в правую. Он осмотрел ее и, увидев следы крови, стал перевязывать правую. «Сквозная рана», — произнес он. Меня стащили вниз, и я попытался встать, опираясь на автомат. Левая нога заболела, но стоять было можно. Правая болела меньше, но не слушалась и подкашивалась, как чужая… Меня свели к ночной позиции и, убедившись, что я могу кое-как ковылять, опираясь на левую ногу, дали провожатого (Леончика?). Опираясь на него и на автомат, я, под грохот начавшейся артподготовки, доковылял с остановками да огневых позиций своего дивизиона, не обращая внимания на редкие минометные налеты с немецкой стороны. Идти было трудно, правая нога подламывалась, и пронизывала боль.