Судьба драконов в послевоенной галактике
Шрифт:
– Осторожно, - прокомментировал его лирический монолог Тихон, - тут змеи ползают.
– И что ты нам, приятель, вкручиваешь, - сказал, растягиваясь на песке, Мишель, - будто ты еще выбирал: идти в "отпетые", а коли идти, то куда - в Северный или в Южный... Взяли и послали.
Мимо нас царственно-неспешно прошел ящер. Его голова на узкой змеиной шее возносилась высоко над телом, грузным, почти слоновьим. Я представил себе, как змеиная шея выкручивается, изгибается - мне стало противно, и я отвернулся.
– Груши жрать пошел, - сказал, проводив его
– Он что, - спросил Мишель, положив голову на скрещенные руки, - один на планету?
– Да какую планету, - Тихон презрительно поморщился, а потом обвел в воздухе нечто округлое, ровное, - секторок - тьфу! И если бы не единственность его, у-ни-каль-ность, - Тихон выговорил это слово чуть насмешливо, выпячивая губы, - я бы это чудо сам бы приговорил... Но ты же видишь, - он обратился к Мишелю, - такого строения ящерки людоедами не бывают. А этот жрет; ржет, игогокает - и жрет.
Я вспомнил Мэлори, Мэлори в белой накидке и огромную лысую голову, выстреливающую из пасти длинным змеиным жалом. Почти не сдерживаясь, почти не помня себя, я с силой вломил по бьющей из горы тугой сверкающей струе - и окровавил кулак о камень.
Тихон удивился:
– Что это он у тебя?
Мишель чуть приподнял голову:
– Одноглазый, - сказал он, - ты и впрямь развоевался. Ложись отдохни.. Завтра нам... Эгей, - он обратился к Тихону, - а ты у этих... в секторе тоже за жреца?
– Не...
– заулыбался Тихон, - я у них как бы тоже - Посланец Неба. Я бы, ей-ей, сам бы управился, но такой экземпляр...
– Видим, - хмыкнул Мишель, - хороший экземплярчик - ничего не скажешь.
Я улегся на песок рядом с "отпетыми", свернулся калачиком, смежил глаза и постарался заснуть, сквозь теплую, прогретую солнцем дрему, сквозь розоватый солнечный сон до меня доносилась беседа Тихона и Мишеля.
– А чего из Южного не вызвал? своих?
– Да я вызывал...
– Аа, понятно, - Длинношеим брезгуют, пускай вонючки-северяне на этом...
Провал... Плыву в голубой теплой, теплой реке, и меня мерно покачи-пока-чи-покачивает на волнах, вверх-вниз, вверх-вниз... Вот рядом со мной останавливает в струящейся воде свое незыблемое тело сжатая с боков, плоская и острая, как нож, лупоглазая рыба. Рыба шевелит вывернутыми губами - и я слышу голос Тихона.
– Жрец тут - главный. Он к Длинношеему девушек водит. Смелый мужик вот увидишь.
Провал... Это не река вовсе, это - небо, оно - неподвижное и теплое. Оно - голубое. Сверкающее, сияющее. И я медленно, медленно плыву по небу. Вернее, не плыву даже, поскольку, подумав, решаю просто идти по небу... Иду - и не проваливаюсь в пустоту меж мной и планетой. Стало быть, я не иду, а лечу! И навстречу мне - птица. Остроклювая, кругологоловая, черно-белая, с плоскими, острыми, словно ножи, крыльями. Она славно режет воздух крыльями. Она раздувает горло, чтобы звуки песни, свиристение птичье вытолкнуть в мир. И я слышу голос бриганда Мишеля:
– Тиша, ты хрен чего, он что же у тебя, и серебряные
– Да нет, нет, - ласточка вьется вокруг меня, делает петлю за петлей, словно накидывает на меня эти петли, раздувает горло, чтобы освободиться от взрывающих ее маленькое тельце звуков, и снова я слышу человеческий голос, голос Тихона, - это - мзда. Плата за страх. Его бы тоже надо к нам притаранить, исследовать в лаборатории, - короткий смешок, - бесстрашный мужик... Идет прямо на беснующегося зверя - волочит за собой девку... Ну ладно, ящерка на девку кидается, а ну как...
Провал, провал - не река, не море, детская кроватка с сеткой. Я маленький. слабый, больной, мама склоняется надо мной, гладит по голове. Я сплю и не сплю, я мечтаю или это, действительно, тепло маминой руки?
– Одноглазый, - меня трясут за плечо, - вставай, вставай, а то ишь! разоспался.
Я разлепил глаза. На этой планете и ночь была тепла, мягка и легка, как одеяло в детстве.
Тело ломило от сна в одежде. "Отпетые" стояли поодаль, едва-едва выделяясь из окружающей тьмы.
Я поднялся и пару раз присел. Согнул ноги, встряхнулся... Тьма была проколота звездами, а звезды были прикрыты огромными листами пальм.
Листы шуршали. Ночь перекатывалась, словно гулкая бочка. Откуда-то издалека, издалека доносилось бухание барабанов. Там было зарево. Бледное, чуть заметное в сгустившейся тьме.
– Одноглазый, - сказал Мишель, - отдохнули - и будя! Пошли... Вон Тиша удивляется, отчего ты такой борзый, борзой.
Мы шли по тропочке следом за Тишей, отгибая с дороги ветви кустов и деревьев, мешающие нам идти...
Мелкая неясная живность шмыгала мимо нас и даже пересекала порой тропинку, проносилась мимо нас, задевая наши тела.
Эта планета, казалось, перенаселена, она была переполнена звуками, и приближающееся бамбакание барабана вписывалось, вплеталось в звуки этой ночи.
Нам стало слышно захлебывающееся завывание.
– Ау, ау, ау, ааа, - выл кто-то в такт грохоту барабана.
Но ни это завывание, ни сам грохот нимало не заглушали ближних звуков. Пищание, трещание, хлюпание, странное трепыхание и стон, стоон, точно кто-то кого-то ел или кто-то кого-то любил.
Ночь, несмотря на столпившиеся, стеснившиеся к самой-самой тропке деревья, была распахнута вширь.
Ночь и планета были все - настежь.
Впрочем, наступил наконец такой момент, когда грохот барабана и завывание шамана заполонили-заполнили собой все.
И тогда мы увидели огромную поляну, освещенную столбом огня, теряющегося где-то в далеких темных небесах, где, трепеща, гасли искры и где недвижно-холодно, пронзительно-остро горели звезды.
В центре поляны, совсем близко от уходящего, от текущего ввысь столба пламени, - кружился, бил в бубен и завывал небольшой обнаженный человек. Или он казался небольшим по сравнению с огромным, чуть зыблемым, желтым столбом огня? Или он казался маленьким из-за обступившей, обставшей поляну, колотящей в барабаны, подхватывающей его завывания толпы?