Судьба калмыка
Шрифт:
Потом незаметно Алтма стала мять вымя и сдавливать соски. Сначала на пол, потом в сумку потекло молоко. Через полчаса раздувшееся вымя заметно похудело, а сумка наполовину наполнилась молоком. Корова стояла спокойно. Алтма совала сумку Зинке, та брезгливо отталкивала ее. Алтма совсем рассердилась и тоненько замычала, низко показывая рукой.
– Ой, дура я! Дура! Молоко ведь теленку нужно!
И она схватила сумку из рук старухи.
– Пойдем теленка поить в избу!
Часть молока из сумки Зинка налила в литровую кружку и отдала старухам. Напоили и теленка прямо из сумки.
– Пее (ай-ой)! – вскрикнула старуха и позвала сестру.
Они долго стояли и смотрели на умершую мать и умирающего сына. Дети начали слазить с нар на пол. Но грозный окрик Алтмы загнал их назад. Мальчик еще подергался несколько секунд и затих. Сложив руки вместе у лица, старухи стояли и шептали молитвы. Ребятишки тоже поняли всю серьезность случившейся трагедии и отвернувшись к стене молча лежали. Вдруг в сенцах застучали ногами, и в избу с клубами холодного воздуха зашел старик Бадмай.
– Менд… (здравст…), – начал здороваться он и осекся, увидев в скорбной позе сестер-старух. Дождавшись пока они увидят его, он так и стоял у порога, не снимая из-за спины своего вечного вещмешка.
Наконец старухи закончили свои молитвы и повернулись к нему, вытирая слезы. Расспросив их что случилось он внимательно-внимательно осматривал умерших.
– Не трогай их, у них, наверное, чума, – тревожились за Бадмая старухи, – Как нам теперь быть? Они к нам в дом болезнь принесли.
– Они себе смерть принесли, – произнес старик, – Голод тут виноват.
– Мы вчера их чаем поили, наверное, надо было похлебки и хлеба дать, – слезливо шептали старухи.
– Им ничего не могло помочь, – ощупывал старик животы умерших, – Откуда эта пшеница? – рассматривал Бадмай разбухшие заплесневевшие зерна посыпанные на топчане и под ним.
Потом он пощупал карманы штанишек мальчика и материной кофты. В них тоже была такая же пшеница. Старик разогнулся и, показывая пальцем на зерна, сказал:
– Они отравились этой пшеницей. Страдая от голода, они где-то раз-добыли эту пшеницу, а она, скорее всего, была протравлена для мышей и крыс. Заразы здесь нет, – и он рукой прикрыл веки женщины.
Постояв так и пошептав молитву, он сказал, что нужно
– А где Мутул? – спросил он о старшем из мальчишек.
– А он каждый день рано утром убегает на конный двор, там помогает конюхам, они его за это кормят. А нам в карманах овса приносит, мы его жарим, ох, и вкусно.
– Овес – это хорошо, – согласился Бадмай, – Пшеница вот тоже – из нее хлеб пекут, но, оказывается, из-за нее и помирают.
– Мы ему говорили – заторопились старухи, – но он овес берет прямо у лошадей, когда их кормят.
– Смотрите, чтобы много не брал, а то посадят.
– Нет, нет! – замахали руками старухи, – Он немножко приносит, когда жарим, когда на кисель толчем.
– Ну что ж, открывайте двери, буду выносить мертвых на улицу.
– А разве можно? Наверное, начальство вызвать надо, пусть смотрят.
– Никого не надо, их не дождешься, а ребятишкам жить надо дальше. А ну-ка, укрывайтесь кто чем, сейчас холодно дома будет! – скомандовал он ребятишкам. И взяв на руки женщину, легко понес ее из избы.
Старухи уже стояли наготове, и одна открыла двери избы, другая двери сенцев. Бадмай уверенно понес ее к сараю и, положив на снег свою ношу, стал отгребать снег от дверей. Сначала он вошел туда один, что-то устроил из досок, потом перенес и женщину. Зайдя за мальчишкой он услышал всхлипывания ребят на нарах.
– Что-то еще случилось? – спросил он пацанов.
– Да жалко его, – кивали они на мертвого, – холодно ему будет на морозе. Он неплохой пацан был, мы даже с ним подраться не успели.
– Да, мои хорошие, лучше бы вы с ним подрались.
Вынес Бадмай и сынка к матери и положил рядом, помолился и приперев колом дверь сарая зашел в избу. Старухи уже смели с топчана и из-под него каждое зернышко злополучной пшеницы и не знали куда девать эту кучку, лежащую на картонке. Бадмай молча взял эту картонку с зернами и, открыв печку, кинул туда.
– Уф-ф! – радостно вздохнули старухи, – Жомба будешь пить, – заглядывали они ему в глаза.
– Будем пить и жомба, и жить будем! – задумчиво кивал он головой, моя руки в углу.
– Заразы нету? – допытывались старухи.
– Не бойтесь, живите, сколько хотите. У них животы как камень. На пустой живот нельзя много пищи есть – смерть. А тут еще пища из зерен, они разбухли, да еще отравленные – тоже смерть. Мукубен когда будет?
– Должен сегодня – завтра быть.
– Хорошо, дождусь.
– Ой, спасибо! Мы сами хотели просить тебя его дождаться. А куда их девать? – Алтма махнула рукой на дверь, подразумевая умерших.
– Мукубен придет – решим. Хоронить нам конечно придется. А кто они? Я что-то их здесь не видел.
– Не знаем.
– Ни документов, ничего нет. Участковому надо бы сказать, да что толку. Постоит, посмотрит, да скажет – хороните. Мукубена дождемся. Почти каждый день умирают наши. Вчера только молитвы читал в Муртуке, это шесть километров отсюда, старик и старуха умерли. Хоронили кое-как. Дороги нет, все в снегу, еле дошел назад. Обутки худые, валенки совсем развалились.
Старухи молча, почти враз, показали пальцами на оставшиеся у печки валенки умершей женщины. Бадмай помотал головой.