Судьба по имени Ариэль
Шрифт:
Армянские гастроли были не менее шумными. Хоть мы ни разу не были в Ереване, ажиотаж чувствовался во всем, особенно во встрече, размещении в гостинице, просто в слухах… Поэтому сломанную дверь в государственной филармонии перед концертом мы восприняли, как должное… Такой темпераментной публики у нас еще не было! Зал ходил ходуном! Провожая нас, естественно, армянским коньяком, ереванцы любовно переиначили название нашей группы, как «Ара-эль!», вроде как, «ара» — друг… Но тост, который подарил мне один из хозяев, я и сейчас выдаю, как привет с Кавказа. Он — простой и гениальный, по сути. «Давайте выпьем, — сказал друг, — за музыкантов, как за «нацию»! Неважно, кто ты по паспорту — грузин, армянин, русский… главное — музыкант. Мы же понимаем друг друга с полуслова, ведь у нас свой язык!» Как говорится, ни убавить, ни добавить!..
Осень 1977-го как-то особенно врезалась в память.
Лужники. Дворец спорта. Как всегда — в связке Хазанов-«Ариэль». После
Насколько себя знаю, я часто «вспыхивал» от какой-нибудь фантастической идеи, и так же быстро остывал, но в тот день Яшкин меня просто убедил, и я ему поверил безоговорочно! Осталось за малым — увлечь этим своих коллег, но это оказалось очень трудно. Видимо с этого момента начались наши творческие разногласия, некоторые встретили это предложение «в штыки». Практически никто не верил, даже Боря был «нейтрален». Но в то время от меня исходил такой энтузиазм, что все смирились…
Чем больше вчитывался в поэму, тем ощущал какую-то беспомощность перед потрясающим есенинским стихом. Важно было не «перегрузить» литературу «мудреной» музыкой. И здесь Яшкин нашел прекрасный ход — сделать русскую народную песню «Не шуми ты, мати, зеленая дубравушка» лейтмотивом всей оперы. Она и явилась ключом ко всем ярким ариям персонажей! Несколько месяцев я не мог приступить к написанию музыки — все обдумывал, писал на бумажных клочках неожиданно возникающие темы. Валера, звонив из Москвы, все время орал в телефонную трубку: «Приступай, время не ждет!» И вот, поставив последнюю точку, заметил: опера у меня рождалась ровно 9 месяцев!
1978 год, «Емельян Пугачёв»
12 января я торжественно объявил Яшкину, что музыка готова. Теперь нужно было все это поставить на сцене. Директор челябинской филармонии, тогда это был Петр Владимирович Свиридов, как-то быстро нашел общий язык с Валерой, и работа закипела! В мастерской местного оперного театра сшили костюмы, «отлили» колокол из… папье-маше, купили пару слайдпроекторов. Они высвечивали на двух экранах образы Екатерины и Вольтера. И при этом крутилась единственная фонограмма их беседы, записанная профессиональными актерами под менуэт, сочиненного мной. Все остальные образы пели и играли вживую! Из более двадцати действующих лиц, Яшкин выбрал шесть главных, и сделал под нас либретто. Емельяна Пугачева сразу замыслили на Гурова. Правда его ласковый тембр по-началу воспринимался не очень убедительно, но сама фактура, его «масса» убедила… Образ сторожа очень подошел Каплуну. Я взял себе скромную роль Кирпичникова. А вот для Стаса наступал звездный час. Может, это заслуга Яшкина, может, так совпало, но «львиные рыки» Геппа удачно складывались в образе Хлопуши. Так или иначе, роль мятежника у Стаса получилась едва ли не самой яркой в опере! Конечно, театралы сразу проведут аналогию с таганской постановкой Любимова, который, кстати, единственный, кто поставил драму на сложнейший язык Есенина. И будут, потом, естественно ставить в пример Высоцкого-Хлопушу. Но никакого, прямого заимствования у той постановке не обнаружат! Спустя годы, я удивился: этот знаменитый монолог решен в чистейшем «рэпе», которого тогда и знать не знал… Классические соперники тоже недовольно фыркали, мол, негоже грязными эстрадными руками прикасаться к чистому жанру — опере. Забегая вперед, скажу, что именно поэтому ни одна из трех моих крупных форм не была записана на пластинку… И все-таки наша с Яшкиным «авантюра» удалась! Премьера состоялась 8 мая 1978 года в челябинском ДК «Автомобилист». Конечно все еще было сыро, и, как всякое произведение, должно было пройти «обкатку». Физически опера выматывала «на износ». После нее, переодевшись, мы «ваяли» другие образы, даже «ломали комедию» в простых концертных номерах. Словом, у нас был полноценный театр со сменой декораций и образов! А монтировщикам впору было давать молоко за вредность, потому что ставить и убирать декорации нужно было в кратчайшие сроки! Иногда доставались площадки без кулис. Некоторые постановки шли только на фоне веревки
Леве приходилось снимать очки, и работал он хорошо, я бы даже сказал, честно. Особенно «на ура» принималась фольклорная песня «Ой да не вечер», которую Яшкин использовал, как вставной номер. Но по всем параметрам, имея хоры, действо, антураж, это была, все-таки, классическая опера, сыгранная современными музыкальными инструментами! Все это мне нужно было утвердить в столице, и случай представился в декабре.
В это время мы с администратором, питерцем Юрой Белишкиным, решили идти «на пролом», назначив просмотр оперы днем на маленькой сцене столичного клуба МГУ на ул. Герцена. Причем, памятуя о том, что нам везет с числом 13, сделали это 13 декабря, в 13 часов. Расписывая приглашения, приготовили 13 ряд, 13 место для… Пугачевой. Почему-то мне это показалось символичным: Пугачева должна сидеть на «Пугачеве» под чертовой дюжиной! На наше счастье она приняла приглашение! Ее мы усадили с Никитой Богословским. Вообще, в течение двух недель мы распространяли открытки в разные организации: Союзконцерт, Госконцерт, известным композиторам. Журналист Юра Филинов тогда признался, что впервые видит такой «бомонд» в одном месте. Яшкин «обставил» места по краям своими студентами и началось! Такого шикарного приема на моем веку еще не было! Зал «взрывался» после каждой картины!
Мокрый, счастливый, я зашел в гримерку, нашел в себе силы сказать одну лишь фразу «Спасибо, мужики!», сел на стул и уставился на дверь: кто же первый войдет? Первым вбежал… Саша Журбин — автор «Орфея и Эвридики»: «Чуваки, молодцы! Шел и думал: как же это они вшестером… оперу?… Но это было здорово!» Я уже готов был принимать очередные поздравления, как вдруг… В комнату зашел Богословский. Еще до начала спектакля меня смутило его поведение. Холодно поздоровавшись, и бросив плащ, он сразу ушел в зал. На него это было не похоже… После премьеры, буркнув: «Позвони мне, потом поговорим…» — и исчез! Пришла Алла, скромно поблагодарила, сказала, что аппаратура ужасная, зал громкий, а так… здорово! Юра тут же подсуетился и подсунул ей нашу «красную книгу». Это было его «изобретение». В нее он намеревался собирать мнения известных артистов о нас. И вот он, автограф Пугачевой, дословно: «Не знаю, кто вас может осуждать или обсуждать на нашей нищей советской эстраде!» И фирменная роспись: сердечко с падающими каплями крови…
После оглушительной премьеры, мы с Яшкиным, особенно ликовать не спешили… В памяти странное поведение Никиты Владимировича. Свежие новости нас еще больше напугали: Богословский начал писать разгромную статью о рок-операх и нашей, в частности! Такого мы даже не могли предположить в принципе! Потом, на студии «Мелодия» узнаем подробности. Оказывается незадолго до нашей премьеры, состоялся худсовет по поводу принятия музыкального материала рок-оперы «Алые паруса» на музыку сына Богословского — Андрея для пластинки-гиганта. Несмотря на безупречный авторитет Никиты, материал не приняли! Ни одна из рок-опер тогда не была издана, и «Емельян» попал под те же «ножницы»! Видимо, в отместку, Богословский решил «разделаться» с подобными явлениями со скандалом. С большим трудом Яшкину удалось убедить хотя бы не печатать «пасквиль» в одном из журналов…
Между тем, успех у нашей оперы был огромен. Множество статей в разных городах сводились к тому, что это и модно, и гражданственно, и просто талантливо! Я аккуратно считал количество сыгранных спектаклей. За полтора года их набралось 274! Как-то, невзначай, сложил три эти цифры, и опять получилось… 13…
Во время ленинградского выступления чуть не случилась трагедия. Гепп-Хлопуша так рьяно выскочил из-за кулис и стукнул кулаком по колонне колокольни, что толстая деревянная балка, скрепляющая четырехметровую декорацию, упала ему прямо на голову! Зал ахнул! Первую строчку, Стас, естественно, пропустил, но, мужественно стерпев боль, продолжал свою роль, держась за голову… К середине арии его рука была в крови… Допев, вернее, уже докричав монолог до конца, он быстро убежал за кулисы, где к счастью все это заметили и быстро приготовили перекись водорода. Пока шел следующий хор, вызвали скорую, но она уже не понадобилась, Гепп допел благополучно до перерыва.
В антракте врачи хотели забинтовать ему голову, но кто-то пошутил, что теперь придется петь песню «О Щорсе», герое гражданской войны, и не стали этого делать…
В процессе работы над оперой нас смущал один момент. В одном из монологов Пугачев, обращаясь к сторожу, рассуждал о Екатерине: «Разве это когда прощается, чтоб с престола какая-то б…дь протягивала солдат, как пальцы, непокорную чернь умерщвлять!…» Яшкин настаивал на обязательном произнесении этого слова. Но в это время казаки делали шум и выкрикивали хором: «Эть!», и это, вначале непонятное для публики слово, угадывалось…