Судьба — солдатская
Шрифт:
— Эта Соня была большевичкой. Она скончалась в гестапо. — И к Зоммеру по-немецки: — Представляете, этих русских нельзя понять. Одна ведет себя, как вот эта, лояльно к нам… а другая… Представьте, с этой вашей подругой так и ушла от нас ниточка. И того, кто помог взять ее, потеряли… как в воду канул.
Гитлеровец смолк. Удивленно поглядел на Зоммера и, не понимая, чему он радуется, спросил уже по-русски, из уважения, видно, к даме:
— Вы где работаете? — И узнав, что Зоммер не работает: — Надо поступать, поступать. Немцу-колонисту стыдно не работать. Вы можете принести много пользы империи своим активным участием в нашей
— Я нерешителен, господин Фасбиндер, — невесело засмеялся Зоммер, говоря уже по-русски. — Все присматриваюсь после той нашей с вами работы. Вот скоро начну работать. Постараюсь быть активным. Даю слово немца, что Родина меня еще вспомнит. — А сам при этом думал: «Ничего не прощу. За все будете платить мне кровью».
Фасбиндер улыбался. Похвалил его. Сказал, что он, обер-штурмфюрер, в нем не ошибся, что Зоммер настоящий немец и, наконец, что если имели бы все немцы такой дух, как у Зоммера, то кампания в России уже завершилась бы давно. Это он издевался над Зоммером, не иначе.
Раскланивались оба важно. Фасбиндер с женщиной пошел дальше. Зоммер же, дождавшись, пока они отойдут и скроются за прохожими, направился следом.
Выйдя из сквера, Фасбиндер с женщиной сел в свою машину и покатил. «Потерял», — подумал Зоммер и зашагал к Пскове — ему вбрела в голову мысль зайти к Морозовым, узнать, нет ли чего от Вали, и вообще посмотреть, что творится в их доме. И он пошел… И тут, не дойдя до дома Морозовых совсем немного, он увидел в глухом переулке быстро идущего навстречу невысокого, щупленького немца-солдата с автоматом в руках. Пальцы Зоммера впились в гайку. Он огляделся по сторонам — на улице никого не было. Занавешенные окна домиков слепо уставили на него свои бельма… Поравнялись эти два человека возле забора, за которым стояли какие-то сараи, а дальше торчали стены полуразрушенного кирпичного здания.
Зоммер со страшной силой ударил гитлеровца гайкой по черепу. Обхватив тут же руками падающее тело, перекинул немца через забор. Схватив автомат, перепрыгнул сам. Засунул оружие под рубаху и брючный пояс. Вышел, пробежав через двор, к соседнему переулку. Перескочил его. Направился вдоль забора, отыскивая в нем лаз. Думал: «Будут гнаться, не дамся!» Увидел на руке кровь. Сунув руку в карман, обтирал ее там и все ждал, что вот послышатся сзади окрики преследователей. Шел и думал, ощущая в себе и тревогу, и боль, и радость: «Эх, Сонюшка, не дожила! Вдвоем мы бы…» И не то что не мог сказать, что «мы бы», а и не хотел — знал: Сони уже нет, а ему теперь только бы вырваться отсюда, из города, а там… там бы он показал…
ИДЕТ ВОЙНА НАРОДНАЯ
Глава первая
Весна в псковских краях обычно ленивая. Правда, год на год не приходится. Но иной раз о ней так и хочется сказать: ни мычит, ни телится. В такую пору, кажется, ни до чего нет ей дела. Потом уж, словно спохватившись, забирает она все в свои руки. И, смотришь, зазеленел лес, луга покрываются травами. И
Так же медленно, как псковская весна, набирал силы и Чеботарев. Долго не спадал у него жар. Открывая глаза, видел перед собой Валю, ее отца. Но голову кружило, и Петр закрывал их снова, не веря тому, что видел. И забывался. Мучили кошмары.
Однажды, когда отряд был на «промысле», Петр так же открыл глаза. И впервые за время болезни затеплилось в них что-то осмысленное.
Валя сидела рядом, на подстилке из сухой травы. Увидав ее, Петр долго смотрел ей в лицо, а потом, сморщив невысокий, уходящий к темени бледный лоб так, что его прорезали три продольные складки, очень тихо, слабеньким еще голосом произнес:
— Я всегда думал, что ты где-то рядом.
На его спокойном лице отразилась радость. Глаза, оттененные посиневшей под веками кожей, в полумраке шалаша горели доверительно и ласково.
Петр больше ничего не сказал. Взял Валину руку и прижал ее к своим губам. Не выпускал; целовал, а по щекам бежали слезы.
Подошедший к шалашу с миской куриного бульона Фортэ остановился. У него от радости, что Петр переломил наконец хворь, задрожала в руках миска, выплескивался через край бульон.
Валя кормила Петра обычно с ложки. Впервые он ел сам…
Потом он уснул. Изредка открывая глаза, проспал до обеда, пока не вернулся отряд.
Управившись с делами, в шалаш залез Спиридон Ильич. Он достал из кармана блокнот и химический карандаш. Записывая результаты «промысла», радовался и рассказывал, чтобы подбодрить Петра, как смело, а главное, умно вели себя в этой операции бойцы отряда. Говорил, обращаясь к Петру:
— Вот поправишься, окрепнешь по-настоящему, подрывником тебя сделаю. Ты военный, в этом деле кое-что понимаешь, — а сам водил карандашом по бумаге и исподлобья поглядывал на лежавшего Чеботарева.
Петру было тяжело еще не только говорить, но и слушать. И Спиридон Ильич это понял. Поэтому докучать разговором он ему больше не стал — лишь вымолвил, как бы отчитываясь, с хвастливыми нотками в голосе:
— Вот, два автомата прибавилось. Теперь Печатник и Эстонец с автоматами — их трофеи, им и в руки… Пять винтовок принесли да гранат собрали…
Поднявшись, Морозов пошел с миской за ухою — линей наловил Анохин в речке еще с вечера. Вернувшись, он сел возле входа в шалаш. С аппетитом отхлебывая из миски, хвалил уху и советовал Петру отпробовать этой прелести.
И потянулись для Чеботарева поправочные дни.
Валя была с ним неотлучно. Как-то — он уже садился, изредка поднимался на ноги и, неуверенно ступая, прохаживался возле шалаша — она рассказала ему о Сутине. Петр в ответ только прошептал:
— Подлей его я человека не знаю. Он… вот кончится война, так будет всем говорить, что в плен попал раненый, в бессознательном состоянии… Еще героем прикинется.
А Валя вдруг посмотрела на Петра, будто не узнала его, и промолвила: