Судьба — солдатская
Шрифт:
— Не заслужила, — бросила она ворчливо. — Урона не потерпим.
Но это было еще не все. После обеда хозяйка собрала грязное белье и, дав Морозовой кусок мыла (такое выменивали у немецких солдат на продукты и одежду, поговаривая, будто оно из человечины), приказала стирать. По-доброму-то и выстирала бы, хоть силы были далеко не те. Но тут!.. Это было концом терпения. Морозова поднялась. Желтоватое, изъеденное морщинками сухое лицо ее подернулось чернотой. Губы тряслись. Спина выпрямилась — так, что пропал нажитый здесь уже горб. Трудно сказать, о чем она подумала, обдав холодным, осуждающим взглядом хозяйку. Только та выскочила в горницу. Глядя ей вслед,
Никто не задержал Варвару Алексеевну.
В поле подняла она брошенную кем-то на проселок палку, вроде батога. Переступая, опиралась на нее. Шагать стало легче, но все равно думала: дойдет ли? Не от страха так она думала — к смерти была равнодушна. Так думала потому, что силы оставляли, а хотелось дойти, еще хоть разок взглянуть на Валю, прижать к себе, погладить по голове, посмотреть в ясные дочерние глаза. Это-то, возможно, и делало Варвару Алексеевну сильнее.
Пошел мелкий дождь. Потянуло холодным ветром. Старые, полуразвалившиеся ботинки начали набухать. Ноги скользили по глинистому проселку. Варвара Алексеевна сошла на обочину. С чулок стекали в ботинки холодные, сбитые с травы капли. Но она не замечала этого и, если бы не усталость, давившая ее к земле, так бы и шла.
На землю опускались сумерки, когда Варвара Алексеевна, подумав, что не дойдет, села на кочку возле дороги… Страшно стало ей, и она поднялась. Шла теперь, часто останавливаясь. Остановится, платок на голове поправит, дыхание переведет — и снова в путь. Идет и, чтобы как-то обмануть себя, придать силы себе, разговаривает, шамкая, с батогом:
— Доведи меня, посошок мой, доведи… Кому-то помог ведь. Пожалей и меня, старуху старую, не покидай тут, на безлюдье… — А ноги как свинцовые, и ботинки застревают в грязи так, что их не враз вытащишь, рука же не может переносить палку так уж легко, как вначале, когда подобрала ее. И только сердце не смиряется да душа все летит вперед, обгоняя бессильное тело.
Когда землю придавила ночь, Морозова — промокшая, дрожавшая от холода, в облепленных грязью расползающихся ботинках, — остановилась перед русской печью на пепелище, оставшемся от хутора. Чтобы хоть где-то укрыться от дождя, от ветра, она решила забраться в печь, уходившую трубой в черное небо. Нащупав дрожащей рукой скользкий шесток, заглянула в устье. В печи раздалось урчание, и оттуда выскочила черная собака. Варвара Алексеевна отпрянула от шестка. Перекрестившись, слушала, как бьется вспугнутое сердце, смотрела в темноту на пса, который, остановившись поодаль, за мокрым обгорелым бревном, припал на задние лапы и, чуть вскинув морду, жалобно завыл…
Глава пятая
Матренина изба стояла с краю деревушки и упиралась задами, со стогом сена на огороде, в сосновый лес. К юго-западу от деревушки поднимался взлобок. Через него, вдоль пахоты, тянулся проселок. Пробегая мимо изб, он образовывал как бы
В отгороженной от ветров деревушке было тихо и уютно. По утрам мычали коровы, горланили петухи, обсыпали росы землю, по ложбинам плавали легкие туманы…
Валя урывками между шитьем изредка выходила на зады и подолгу смотрела оттуда на взлобок — все ждала Провожатого из Луги.
Ей нравились эти места, и, если бы не Провожатый, пропадавший в Луге не один уж день, в ее глазах не стыла бы тяжелая затаенная думка. А дни шли за днями, и тревога не унималась — все росла. А тут еще ненастье — навалилась осень: небо часто хмурилось, и землю кропило холодным мелким дождем; желтели, опадая, листья у тополя возле стога; бурела, сникая, трава; охватывало чернотой ботву…
Матрена не знала отдыха — то принималась копать картошку, то бежала в лес по грибы, то солила капусту. А тут как-то узнав через соседа, что немцы продукты по деревням конфискуют подчистую, скот тоже весь забирают — будто только больной оставляют хозяину, — принялась она прятать лишнее в яму, вырытую возле тына, а на корове местами выстригла шерсть, расцарапала гвоздем кожу и смазала это место дегтем. Много дел враз легло на крепкие Матренины плечи. Всех, казалось Вале, и не переделать. Но делать было надо, и Матрена все крутилась. Как-то Валя, чтобы помочь ей, принялась копать картошку, не убранную еще в дальнем углу огорода. Стерла в кровь руки. Матрена сокрушенно покачала головой:
— Иди, портняжничай, так пользы от тебя боле… С городскими-то руками не землю рыть.
Валя ушла.
В избе было натоплено жарко. Валя скинула с себя кофту и осталась в юбке и рубашке. Села за машину. До вечера шила стеганые брюки. А вечером, когда уж спину начало ломить от усталости, а ноги отказывались крутить колесо, услышала знакомый стук в окошко. Встрепенулась. Поняла, что вернулся Провожатый. Радостно кинула беспокойный взгляд на печь, где Матрена, утомившись за день, готовилась ко сну. Матрена слезать не захотела — проговорила оттуда, чтобы крой и готовые брюки спрятала под кровать и открыла.
Валя суматошно сгребла все в кучу и затолкнула под кровать, а потом, как была одета, выскочила в сени. Сорвав крючок, распахнула дверь и увидела незнакомых парней с автоматами в руках. Отпрянула назад. Потянула на себя дверь.
— Не дури. Что ты там? — придерживая дверь снаружи, проговорил кто-то грубым голосом. — Где Матрена?
Валя поняла: от партизан пришли. Бросилась в комнату за кофтой. Негромко крикнула:
— Здесь Матрена! Спать собирается.
Парни, закрыв на крючок дверь, зашли следом. Валя окинула парней коротким взглядом и юркнула через сени в боковушку, где теперь спала. Присела на самодельный топчан с постланной на него постелью. Оттого, что не возвращался Провожатый, не было никаких вестей от матери, — от всего этого затомило тревожное предчувствие… Вернулась в избу.
Хозяйка кормила партизан овсяной кашей на молоке. Валя перебирала в памяти бойцов из отряда Пнева — ей казалось, что парни, может, и оттуда. По разговору, который они вели с Матреной, догадалась: от лужан. Когда парни допивали молоко, спросила, не слышно ли что об отряде Пнева. Один из партизан промолчал, а второй, пристально взглянув на Валю, пренебрежительно бросил:
— Они давно от нас откололись…
Валя промолчала. Старалась показать, что ее это не тронуло. Но брови дрогнули. Зрачки расширились, и в них отразилось тусклое пламя лампы.