Судьба, судьбою, о судьбе…
Шрифт:
— Не в сладость, Жорж, а всласть!
— Однако, завтра утром я улетаю в Париж, — продолжил Жорж, — правда, скоро буду опять в Москве. Позвоню вам, и, если на то будет ваша воля, мы повидаемся.
Еще он что-то начал говорить о нашей большой немецкой семье, но я, не поняв, о чем он, прервала его вопросом:
— Да, а о какой такой печальной участи отца вам поведал Владимир?
— Он рассказал мне, что ваш отец был репрессирован!
— Да-а-а? Ну, до скорого!
После моего разговора с неожиданно объявившимся у меня «близким» родственником, проживающим в Париже, который всякий раз, когда бывает в Москве (а тому уже три года), общается с моим родным братом, который до сих пор
II
Господи, отец! Кому и зачем ты, брат, я, а может, и твой внук Андрей понадобились спустя шестьдесят лет после того, как ты ушел из жизни? Кто и что надеется теперь извлечь из твоего имени, дворянского происхождения (в Прибалтике сейчас идет реституция бывшей собственности прибалтийских немцев), или твоей боевой юности, прошедшей на полях Первой мировой и Гражданской войн? или твоей трагической смерти? — спрашивала я себя после телефонного звонка неожиданно объявившегося у меня «близкого» родственника.
В тридцать девятом, когда тебя не стало, тебе было сорок шесть, ровно столько, сколько сейчас Андрею, твоему внуку, маме — сорок пять, брату — пятнадцать, а мне — девять. Что же я сегодня помню о тебе, отец, и жизни нашей семьи до страшного тридцать девятого?
Как оказалось, не так уж и мало. У меня был большой красивый папа с большими сильными руками, который поднимал всех нас троих: маму, брата и меня сразу. И мы, как говорила мама, «жили за крепкой папиной спиной».
Ты был военным с тремя шпалами в петлицах и большим начальником на Курсах усовершенствования командного состава запаса РККА. Все эти слова: КУКС, комбриг, комдив, РККА, комначсостав, как и обе стороны широкой лестницы Военторга (туда мы с мамой ездили за покупками) — остались в моей памяти навсегда. Так вот, на КУКСах ты, отец, был большим начальником. Всегда подтянутый, чисто выбритый, аккуратно одетый, внимательный к окружающим, ласковый с нами, детьми, но со всей строгостью наказывавший за серьезные проступки, особенно брата. Ты был всеми уважаем, а нами с мамой любим.
Самым большим праздником в нашем доме был канун Нового года, когда ты со мной и братом садился за большой стол делать елочные игрушки. Гусиные яйца в твоих руках превращались в головы клоунов с кружевными бумажными воротниками, обклеенные цветной бумагой спичечные коробки — в тома произведений Пушкина, Гоголя, Лермонтова с золотыми обрезами, а еловые шишки — в шишки золотые. Елку ты привозил ночью на машине, спускал в подвал и только тридцатого перед Новым годом ставил ее… Тридцатого ли? Скорее (как понимаю я теперь) двадцать четвертого декабря, перед Рождеством. Ставил ее в большой комнате. Может, именно потому и были у нас плотно зашторены окна весь день? Квартира-то находилась на первом этаже, и нарядно одетая к двадцать пятому декабря елка, без сомнения, могла привлечь внимание бдительных граждан нашего переулка (в те годы бдительность была высочайшей!).
Елку, которая наполняла комнату хвойным ароматом, мы украшали всей семьей. Кроме сделанных нашими руками елочных игрушек, мы вешали на нее настоящие крымские яблочки с красными бочками, пряники, золоченые грецкие орехи и конфеты «Соломка», длинные такие, в разноцветных блестящих обертках, хрустящие и очень вкусные. Их оценил и прирученный тобой мышонок. Обычно он выбегал на твой свист из норки за кусочком сала (тоненький кусочек сала к кофе ты по утрам любил положить на черный хлеб, нарезанный квадратиками). А тут мышонок вдруг пожаловал на елку без приглашения, да еще всю ночь, не давая вам с мамой спать, хрустел пряниками и конфетами, за что и поплатился жизнью: на следующий день ты поймал его на буфете и отдал Мурзику. Мурзик, черный-пречерный
Первого или второго к нам приходили твои сослуживцы (все они были одеты в штатское) с детьми. Мы обменивались подарками, играли в разные игры, пока взрослые что-то обсуждали и о чем-то спорили. Потом начинали бегать и прыгать вокруг елки с зажженными свечками. Вот тут ты брал в руки скрипку и играл «В лесу родилась елочка», а потом вальс. Мы успокаивались и, получив подарки, кружились уже под звуки вальса. То, что это был вальс из балета «Коппелия», я узнала много позже, когда тебя уже не было в живых.
Стоя у станка в Доме пионеров Киевского района на уроке хореографа Марины Фоминичны Нижинской (подруги матери), я вдруг услышала до боли знакомые звуки.
«Так, — громко командовала бывшая балерина, — после battement tendu, не останавливаясь, переходим к ronde de pied par terre, круговращению стопы по полу. Приготовились. Стоп, стоп, дайте нам вальс из «Коппелии». Так, взяли спину, приготовились, и-и, начали! Тянем, тянем носок!»
Делая круговые движения натянутой, как струна, ногой, у меня до предела натянулись нервы и закружилась голова. Марина Фоминична тут же это заметила: «Что с тобой? Держись крепче за палку! Раз, два, три. Раз, два, три. Раз, два, три».
Случалось, что на елку мы ходили в землячество, но что это такое, я, маленькая, не знала, а где оно находилось, я, взрослая, не помню. Помню только, что там с тобой, отец, все дяди и тети разговаривали на непонятном мне языке, и это мне не нравилось.
Когда приходила весна, у нас под окнами начинали торговать ранними цветами. Мама протягивала сквозь оконную решетку деньги, и к нам в дом с букетами кувшинок, ландышей и незабудок входили ароматы весны, предвещая близившееся теплое лето.
На Пасху к нам приезжала бабушка (мамина мама). Твоих родителей, отец, мы никогда не видели и ничего о них не знали. Помню только, что как-то я тебя спросила: «Папа, а почему твоя мама никогда к нам не приезжает?» — «Она далеко живет, в другой… в другом городе» — ответил ты, подумав. «А папа?» — не унималась я. — «Он умер, когда мне было тринадцать лет». — «И похоронен там же, где мамин, на Даниловском?» — спросила я. — «Нет, — улыбнулся ты, — в другом городе».
А вот мамина мама жила в Москве в Козицком переулке, рядом с Елисеевским магазином, и каждый год на Пасху привозила нам пасхальные подарки, не забывая купить в этом красивом магазине наш любимый «ландрин» и «жаворонков» в Филипповской булочной.
Бабушка была верующей, и дядя Вася, мамин младший брат, учившийся в те годы в Военно-воздушной инженерной академии, вступая в партию, «испросил», как говорила бабушка, у своего начальства разрешения оставить «мне, старухе», висящую в углу икону с лампадкой. Входя в наш дом, бабушка говорила: «Христос воскресе, Иоган… ой, не выговариваю я вашего имени». — «Воистину воскресе, Мария Петровна, — отвечал ты, — не выговариваете, и не надо! Зовите меня Иван. Ведь Иоганнес по-русски Иван. Так что Иван Николаевич. Все просто».