Судьба. Книга 3
Шрифт:
Привязав коня к коновязи и кинув ему охапку сена, Клычли пошёл к худжре, в которой обычно творил свои «благочестивые» дела ишан Сеидахмед. Из одной кельи доносились голоса — мужской и женский. Там кто-то ссорился. Клычли замедлил шаг и машинально, не думая, что делает бестактность, заглянул в окно кельи.
Одним из спорящих был сам ишан Сеидахмед. Женщину Клычли сразу не узнал — она сидела почти спиной к окну. Но сердце стукнуло — тревожно и больно: она, Огульнязик! Да, это была она — милая, единственная, первая его большая любовь и большое горе.
«Повесишь на шею собаке алмаз — заплачут и собака и алмаз! —
— Язык дан аллахом женщине, чтобы она произносила хорошие слова, радующие её мужа и повелителя, — злобно скрипел ишан Сеидахмед. — Мужья стоят над жёнами за то, что аллах дал одним преимущество перед другими — так сказано в писании. Жена должна угождать мужу и вдохновлять его, а не язвить его печень языком, как змеиным жалом.
— В какой суре это написано? — усмехнулась Огульнязик.
— Замолчи, подлая, а то отрежут твой нечестивый язык!
— У меня руки есть — на бумаге напишу!
— И руки отрежут.
— Всё равно сумею объяснить людям!
— Что ты объяснишь, о порождение сатаны? — простонал ишан. — Что ты объяснять станешь, дьявол в человеческом образе?
— Обо всех делах твоих гнусных расскажу! — с вызовом ответила Огульнязик и подняла руки, поправляя борык.
«Милая! — подумал Клычли, любуясь топким контуром её лиц». — Ты осталась такой же красивой и такой же решительной. Наверно, я и сейчас ещё люблю тебя. Конечно, люблю! Абадангозель? Абадан — хорошая жена, я делю с нею ложе, и радость; и горе, она — добрая помощница и верный друг, она красивая и пылкая, но… она — не ты, любовь моя! Разве можно сравнить мои чувства к Абадан с теми, которые я испытывали тебе? Ручей сродни реке, да воды в нём по колено:..»
— Что ты хочешь этим сказать, нечестивица? — голос ишана Сеидахмеда поднялся до визга. — Что мелет твой чёрный язык?
— Он у меня розовый, а не чёрный, посмотри! — Огульнязик высунула кончик языка, — Видел? Или поближе показать?
— Тьфу… тьфу… тьфу! — отплюнулся ишан. — Сгинь, сатана, с глаз моих! Воистину милостив аллах к недостойным.
— А ты достойный, да? — издевалась Огульнязик. — Ты святой, да? Где ты свою святость находишь — под подолом тех дур, что к тебе за благословением идут, да? Бедненький, святенький ишан-ага! День и ночь молится за грешников, сна не ведая, пищи не вкушая… На молодых женщин не заглядывается! Это не он, не ишан-ага хотел надругаться над бедняжкой Узук, воспользовавшись её обмороком! Это не ему, не ишану-ага Узук исцарапал а святое лицо так, что он даже до ветру несколько дней только по ночам выходил, людей стыдясь!..
— Убью, проклятая! — задохнулся яростью ишан Сеидахмед. — Ах, проклятая!.. Ах, проклятая! — И он стал бить Огульнязик своим посохом.
— Бей, бей! — поощряла его Огульнязик, — Пусть люди увидят благочестие ишана на лице его жены! Бей, пока твой посох не сломается! Дурные люди перед этой поганой палкой поклоняются, святой её считают, — пусть она сломается! Тогда ей найдётся более достойное применение — из меньшей части ты месгап [4] для очистки рта сделаешь, а большую привяжешь своему ишаку под
4
Месгап — палочка для очистки зубов.
Уставший ишан опустил посох, горестно затряс бородой.
— Язык отрежу, змея!.. В огне его сожгу!.. Ах, проклятая!
— За что отрежешь? Разве мой язык призывал людей на газават? Разве на меня ляжет невинная кровь обманутых людей?!
— О аллах, дай. мне сил! — воздел руки ишан Сеидахмед. — Семь раз по семьдесят семь я уже каялся и проклинал час, когда ввёл в свой дом эту женщину!.. Чего ты добиваешься, подлая? Держите их в домах, пока не упокоит их смерть, — сказано в писании! Ты дождёшься, что я тебя в цепи закую и в сумасшедший дом отправлю!
— Да уж лучше там дни свои окончить, чем в твоём доме! — непримиримо сказала Огульнязик. — Среди безумных больше человечности, чем среди святых!
Ишан Сеидахмед, кряхтя, поднялся и, пробормотав: «Считай, что твоё желание ангелы услышали!», зашаркал к двери. Клычли торопливо отступил за угол кельи — ему совсем не улыбалось, чтобы ишан застал его подслушивающим у окна.
Когда ишан Сеидахмед скрылся в своей худжре, Клычли снова заглянул в окно. Огульнязик с заплаканным лицом оправляла на себе платье и морщилась при каждом движении — видно, не так уж слабо бил её ишан. Глаза их встретились. Огульнязик вздрогнула от неожиданности и поспешила поднять на рот яшмак. Потом брови её изумлённо поползли вверх, в заплаканных глазах сверкнула радость.
— Это ты… Клычли? — в голосе её неуверенность боролась с надеждой.
— Я, — сказал Клычли. — Как твоё здоровье, как живёшь?
— Слава богу, не жалуюсь… — она отвернулась, чтобы вытереть глаза.
— Было бы здоровье — остальное приложится, — сказал Клычли.
— Кто знает… — вздохнула Огульнязик. — Бывает и у здорового жизнь горше полыни.
— Понимаю, Огульнязик. Потерпи, скоро всё изменится.
— Верблюд терпел, терпел да и помер.
— Тот верблюд от старости помер, а ты ещё молода, у тебя вся жизнь впереди.
— Такую жизнь, Клычли, собаке кинь — есть не станет.
— Будет и благополучие.
— Было, да прохожий украл.
— Ещё будет! — настаивал Клычли.
— От молитв ишана, что ли? — слабо улыбнулась Огульнязик. — Так от них только блохи заводятся… Ты скажи, и смерть его, старого хоря, не берёт, никакая чума к нему не прицепится!
— Что это ты так немилостива к нему?
— А он ко мне милостив? Рукой от его «милостей» двинуть больно!.. Чего так долго в наших местах не появлялся? Ушёл — и как в воду канул.
— Легко ли мне было возвращаться сюда, Огульнязик? Я вообще чуть не рехнулся, когда тебя обручили с ишаном.
— Да, попала я в сети, как глупая перепёлка.
— Ничего, Огульнязик, скоро освободишься ты от этих сетей!
— Я тоже думаю, что скоро — ишан мой в сумасшедший дом грозятся отправить..
— Не отправит! Кто ему позволит отправить тебя к сумасшедшим!
— Ты ещё придёшь сюда? — спросила Огульнязик, делая ударение на слове «ещё».
— Не знаю, — сказал Клычли. — Говорят, конь тысячу раз ступает на то место, куда не желает ступать.