Судья
Шрифт:
— Вставай, Катя. Пойдем.
Остаток дня и вечер провели вдвоем. Гуляли по старым местам. Я купил цветы и впервые за десять месяцев повел ее в ресторан. Мы заняли столик в углу, рядом с аквариумом, в котором лениво плавали золотистые, оранжевые, пятнистые рыбы. Я осторожно расспрашивал Катю. Она держалась холодно, но я вел себя смирно. После двух-трех бокалов шампанского расслабилась. Взяла со столика сигареты, закурила.
— А тебе… можно?
— Не будь занудой.
Мы танцевали. „Midnight Lady“, „Ты меня любишь“. Катя положила
Вернулись домой. Катя легла. Я смотрел в зеркало. У моего отражения было чистое лицо с добрыми синими глазами. Я вспомнил, как поймал свое отражение в гардеробном зеркале. Злобное лицо оборотня с горящими красными точками. С одним Катя была спокойна и расслабленна. Другого боялась и ненавидела.
Наутро, когда завтракали, я сказал — она должна оставить работу.
— Пока в этом нет нужды.
— Уверена?
Катя отпила апельсинового сока.
— Успокойся.
Беременность протекала хорошо.
Я проводил вечер с друзьями, предварительно обговорив, что с нами не будет женщин. Катя уже четыре месяца ходила с брюхом, но с ней осталась Аня.
Меня позвали к телефону. Я встал из-за карточного стола.
— Что случилось? — спросил я. С кухни доносился смех и грязные ругательства.
— У Кати воды отошли.
— С ней все в порядке? — в голове шумело. Я слегка набрался.
— В порядке.
В голосе Ани мне почудились сухие нотки. Пожав плечами, я повесил трубку.
Женя Наумов подбросил до роддома на бежевой „Волге“. Всю дорогу он — по тупости, а может, специально — травил байки о женах, чьи дети не похожи на отцов. Мои руки сами собой сжимались в кулаки.
Приехали. Я торопливо поблагодарил. Побежал к больнице. Окна роддома мерцали таинственным зеленым светом, какой бывает в морге.
Катя лежала на подушках, вся в поту. По щекам ручейками стекали черные от туши слезы. Подурневшая до неузнаваемости, она взглянула на меня болезненно горящими глазами. Черными-пречерными. Такой я ее никогда не видел.
В смежной комнате гремели железным. Несло кровью и спиртом. Вытирая руки полотенцем, вышла акушерка. Устало сняла с лица маску.
— Ну, чего встал в дверях? Принимай сыночка!
— У нас сын, Паша, — прохрипела Катя грубым, мужским голосом. — Твой сын.
Я учуял резкий запах крови, аромат первозданной Природы.
— Хорошо, — выдавил я. В соседней палате взорвался истошный женский визг, словно кого-то разделывали на скотобойне.
Я не мог оставаться здесь ни секунды. Вылетел пулей, жадно глотая стерилизованный воздух. Хотел тут же забрать жену. Нечего ей и моему ребенку делать в этом гадюшнике. Но правила позволили сделать это лишь два дня спустя.
От машины до дома Катя, еще слабая, несла
Ночью, когда легли, Катя посмотрела на меня влажными глазами.
— Знаешь, я не чувствую, что это наш сын. Мне кажется, это кто-то чужой. Злой.
— Катя, это были роды. Он чуть не убил тебя.
— Я рада, правда…
— Ты прекрасная мать, — я скривился. Мне надоел этот разговор. Я хотел спать.
— Как мы его назовем?
— Потом… — пробормотал я в полудреме. — Завтра…
— Да, ты прав, — Катя провела ладонью по лицу. — Я думаю, ты дашь имя нашему сыну. Все-таки ты отец. Нужно помнить об этом.
Утром я дал ему имя — Юра. В честь несуществующего дедушки.
Я вошел в детскую. Моя толстая, с некрасивым лицом жена перекладывала с места на место воняющие мочой тряпки. Колыбелька качалась и скрипела. Внутри что-то шевелилось.
Я протопал по комнате, задел бедром кроватку. Катя зашипела. Я рассердился, выхватил у нее Юрочку. Сказал, что сам знаю, как обращаться с детьми, я мужик и вообще…
Подержал младенца. Потыкал пальцем в мягкий затылок. Протянул указательный палец. Хватка у парня хоть куда: вцепился как зверь!
Я вертел его так и эдак, как тряпичную куклу.
— Отстань от него! — закричала Катя.
— Слушай, а ты уверена, что это мой сын?
Тут Катя выругалась так, что я обомлел.
— Не ругайся при ребенке. Я просто пошутил.
— В каждой шутке… — Катя переняла у меня бразды правления ребенком. — У самого рыло в пуху.
Улыбка сорвалась с губ. Это был удар.
— О чем ты?
— А то ты не в курсе! Думаешь, я не знаю, что ты трахался с Антиповой?
— Не было этого.
Катя промолчала — были заботы поважнее. Она улыбнулась Юре. Тот в ответ беззубо осклабился. Между ними что-то происходило. Ее любовь, ее жизнь перетекала из карих глаз в его (мои) — синие, чистые, доверчивые. Юра проскрипел и слабо зашевелил ручками. Катя склонилась над ним, глупо сюсюкая. Я почувствовал себя чужим на празднике жизни. Сжав кулаки, вышел из комнаты.
Он плакал по ночам, заставляя вскакивать Катю и реже — меня. Он ревел, как пожарная сирена. Я ненавидел его.
Брал на руки и укачивал. „Тс-с-с, тише, сынок“. И сынок успокаивался. Сразу. Катя смотрела с завистливым восхищением. „Как это у тебя выходит, ума не приложу“.
— Я и сам не понимаю, любимая, — говорил я, ощущая грудью жар младенческого тельца.
Он желтел, терял вес, болел диатезом, корью, свинкой — мы не вылезали из больниц, весь мир стал для меня палатой умалишенных. Катя сидела на валокордине, вся на нервах. Я тоже. Играл роль любящего отца и мужа — неплохо, как мне кажется. Внутри весь кипел. И не было мне покоя, ни днем, ни ночью.
Он мешал мне спать. Он мешал нам (больше мне) заниматься сексом. Он забрал у меня любимую женщину.