Судья
Шрифт:
Меня так и подмывало встать, вырвать вопящее существо из колыбели, встряхнуть и заорать: „Заткнись! Заткнись!“
В одну из ночей Катя, чувствуя мое настроение, повернулась на боку вполоборота, и сказала обычное, что все женщины говорят в таких случаях: „Павел, он еще ребенок“.
Я промолчал. Я знал, что у Кати в некотором роде дефект материнского инстинкта. Как у всякой женщины-любовницы. Если я захочу причинить сыну боль, она ничего не сможет сделать. Будет стоять рядом, умолять: „Не надо! Не надо!“ — и все. Не примет удар на себя, не заявит в милицию, не подаст
Знаю только, что одной ночью встал (Катя дышала глубоко и ровно), посидел на кровати, глядя в пол. Одел джинсы, застегнул ширинку. Звук в ночной квартирной тишине прогремел, как выстрел. Босиком пересек гостиную.
Электронные часы на столике показывали: 03.38. На кухне, как безумный, трещал холодильник. В раковине капала вода.
Я бесплотной тенью замер на пороге детской.
Лунный свет серебром заливал комнату.
Подошел к кроватке. Юра мирно спал, открыв губки, похожие на лепестки роз.
Вернулся в спальню. Катя лежала в той же позе. Взял подушку.
Юра, словно почувствовав что-то, кряхтел во сне, сучил ручонками. Я замер с подушкой в руках. Слушая оглушающие, сводящие с ума звуки: стук собственного сердца, клекот холодильника. Звонкую тишину ночи.
В углу кто-то стоял.
Я отшатнулся, выронил подушку.
В углу стоял тот, кого я видел (так я думал) впервые: серый призрак, бесплотная тень. Мы оба были одними из множества злых теней.
Он высок и черен. В темном плаще с капюшоном, скрывающем ужасные черты несуществующего лица. Таким он мне казался (был ли он еще каким-то?) Тьма под сенью капюшона, стократ чернее ночной тьмы, завораживала меня и притягивала. Все мое существо горело лихорадочным желанием подойти к Нему и сорвать капюшон, увидеть лицо, каким уродливым или прекрасным оно ни окажется. Знаете, как бывает: смотришь вниз с моста на реку, так и зудит прыгнуть! Я смотрел в эту бездну, к счастью, недолго. Промедлив, я поседел бы или свихнулся.
Он смотрел на меня, и за один миг узнал обо мне все: кто я и на что способен.
Давай, прошептал Он.
Я почувствовал странное облегчение. Давай. Словно благословение. Земная тяжесть свалилась с плеч.
Наклонившись, я поднял с пола подушку.
Заглянул в кроватку.
Похолодел.
Юра лежал с открытыми глазами. Беззубо улыбался.
Этот взгляд. Чистый, наивный, открытый. Взгляд голубых — моих — глаз. А губы Катины. Внезапно мои собственные губы задрожали. Во мне мгновенно все переменилось. В ужасе я думал о том, что собирался сделать секундой раньше… Нет! Я не думал! Не смел!
Вздрогнув, я обернулся. Катя стояла в дверях.
В первый год после свадьбы она надевала полупрозрачный пеньюар. Сейчас на ней выцветший халатик.
И все же она была прекрасной. Я уже забыл, как красива моя жена.
— Почему ты не спишь?
Катя подошла к кроватке, машинально, как автомат, поправила одеяльце. Юра повернулся набок. Сунул в рот большой пальчик.
— Что ты делал?
— Проснулся, и… Юра…
— Что?
Я
— Идем спать, — она выглядела такой усталой. Я почувствовал Ее. На миг стал Катей. Ее роль в этой сказке показалась мне очень печальной. На глазах выступили слезы.
— Что с тобой? Ты сегодня явно не в себе.
Я повернулся к кроватке.
— Посмотри, как он спит.
Катя подошла — осторожно, будто боясь обжечься. Ее лицо странно исказилось.
— Да. Он прелесть.
Юра вздохнул во сне.
— Ты так же спишь.
— Да? Я, наверное, смешной.
— Не то слово.
Мы тупо стояли, глазея на сына, как на восьмое Чудо Света. Он был нашей совестью.
— Знаешь, — ее голос звучал тихо. — Тогда, на новоселье…
— Что?
— Таня Антипова подошла ко мне.
— Она прошептала что-то тебе на ухо.
— Она сказала: „Он хороший парень. Бери его! Будь счастлива“.
— Таня была обо мне слишком высокого мнения, — я помолчал. — А ты?
Катя посмотрела на Юру.
— Иногда ты кажешься мне чудовищем. Пойдем в постель.
А потом произошло то, что навсегда отрезало мне путь назад.
Накануне мы с Катей жестоко поссорились. Не помню, из-за чего — да и какая разница? Катя громко топала по ковру босыми ногами, открывала дверцы шкафа. Срывала с вешалок платья. Белое подвенечное платье несколько секунд держала в руках, хмурясь, будто не узнавала.
— Сжечь, — пробормотала она. Платье разделило судьбу своих собратьев — комком упало на кровать.
— Не сходи с ума, дура, — скривился я, сидя в кресле с книгой („Преступление и наказание“).
Катя сделала вид, что не расслышала.
— Завтра День Города, — говорила она, носясь по комнате. — Пойдешь с сыном (Юре исполнилось четыре годика).
— Хрена я пойду. Сама иди.
— Сходи с сыном, — тихо повторила она.
— Это и твой сын тоже.
— Нет! Он твой сын! Не мой, а твой! Ясно?
Я молча смотрел на нее. Она стушевалась.
— Готов спорить, — произнес я в звонкой тишине. — Таня никогда бы так себя не повела.
Я увидел, как дрогнули ее губы, и обругал себя. Но, как водится, не извинился.
— Не смей произносить при мне имя этой (непечатно).
— Потише, Юра может услышать.
— Пусть слышит. Раньше повзрослеет!
Мы ссорились до полуночи.
Юра лежал под одеялом, глядя в окно, за которым шевелились скривленные предсмертной судорогой ветви деревьев.
Я сел на кровати, провел ладонью по мягким волосикам.
— Все нормально?
— Да, — он кивнул, печально глядя на меня.
— Спи, — я хотел подняться, но услышал его тонкий голосок:
— Я слышал, как вы ругались.
Я сел, не глядя на него.
— Ты ругался. И мама тоже.
Я смущенно кивнул.
— Прости нас, Юра. Мы… Мама устала.
— Поэтому она ругалась?
— Не только. Я обидел ее.
Я говорил, чего не надо говорить ребенку. Но Юра никогда в полной мере и не был ребенком. Я не особенно обращал на него внимания, но знал, Юру часто бьют в детском саду. Мой сын слаб, раним, и понимает больше, чем многие взрослые.