Судья
Шрифт:
— Зачем ты обижаешь маму?
„За тем, что она делает то же самое“.
— У взрослых трудная жизнь.
Юра промолчал. Расстроился.
Я покосился на него, поправил одеяло, грустно улыбнулся.
— Не будем осуждать маму. Маме просто нужно отдохнуть.
— Отчего она устает?
— Устает возиться с нами, как с маленькими. Она не вечная, наша мама. Спи.
Я встал, не приласкав его.
В темноте разделся. Лег. Катя дрыхла.
Конечно, я пошел с сыном.
Издалека нас встретил транспарант, провозглашающий,
Мы поели жареных сосисок под кетчупом, от которого горело во рту. Немного покатались на чертовом колесе. Юра попрыгал на батуте с другими ребятами, пока я курил. Потом была „мертвая петля“, от которой у меня захватило дух. А Юра и вовсе верещал от страха и восторга, вцепившись в мой рукав. На поворотах он дышал часто-часто, будто тонул, а я испытывал приятное чувство возвращения.
Наконец, состав скользнул по скрипучим рельсам вниз.
— Ну как, здорово? — я повернулся, глупая улыбка растаяла. Юра сидел, вцепившись в ограждающий поручень. Остекленевшими глазами глядел в пустоту. На фоне радостно гомонящих детей, выпрыгивающих навстречу родителям, мой сын выглядел полным идиотом. Раздраженный и порядком напуганный, я грубо впился пальцами в Юрино плечо. Встряхнул. Юра качнулся.
— Юра! — заорал я. — Проснись!
Взрослые начали оборачиваться.
Я вновь встряхнул сына. Он повернул голову. Посмотрел на меня немигающим взглядом.
Я сглотнул.
— Ну, ладно. Хватит шутить. Вылезай.
Я вел его за руку, проталкиваясь сквозь редуты потных, воняющих пивом людей.
Присел на корточки.
— В чем дело?
— Ни в чем, — Юра отвернулся, угрюмо глядя на ряды ларьков.
— В глаза смотри, — процедил я. Юра подчинился.
— Что это было?
— Дыра, — сказал он.
Я нахмурился.
— Иногда, когда я… — он запинался. — Когда я в-волнуюсь… вы с мамой кричите… или вот как на горке (горкой он называл „американские горки“)… Я вижу… висит в воздухе.
— Что висит? Дыра?
— Д-да…
— Ты, Юра, не волнуйся и не торопись, — я взял его руку в свою. Хотя внутри все клокотало. Я не верил ни единому слову.
Огляделся.
— Пойдем присядем.
Мы сели на скамейку.
— Продолжай.
Юра шмыгнул носом.
— Она как обруч. Черный огненный обруч. Всегда появляется, когда я волнуюсь. Я в нее проваливаюсь!
Он заплакал. Уткнулся лицом мне в грудь. Кривясь, я одной рукой гладил его. Нервно смотрел по сторонам. Мне было стыдно за себя и за сына-плаксу. Сам я никогда не плакал. Двое подростков в черных кожаных куртках, стоявших у мотоцикла, взглянули на нас. Один показал пальцем. Заржали. Я стыдливо отвел глаза.
— Как ты проваливаешься? — я облизнул губы.
— Голова кружится, — Юра посмотрел куда-то вдаль, словно огненное, черное, как резина, колесо и сейчас кружилось в жарком воздухе. — Во рту невкусно.
— Что показывают?
— Я не знаю! — закричал Юра. Сжал виски ладошками. — Не помню! Зачем ты меня мучаешь? Зачем вы оба меня мучаете? Ненавижу вас, уроды, ненавижу!
Слышать такое из уст моего робкого, нежного сына — кошмар! Я вздрогнул, вспомнив, что „уродом“ во вчерашней ссоре меня назвала Катя. Уродом и еще кем-то. Я тоже придумал для нее множество разных наименований.
— Успокойся, пожалуйста.
— Прости, папа, — Юра снова хлюпнул носом. Я положил ладонь ему на плечо.
— Тебе есть еще что мне рассказать?
Юра молчал. Замкнулся. Я знал, в будущем это принесет ему немало проблем. Меня вновь охватило сводящее с ума желание ударить его. Я глубоко вдохнул и выдохнул.
— Сынок, ты должен доверять мне.
Юра судорожно кивнул и, как тонущий гребет к берегу, выдавливал из себя переживания:
— Показывают разные фигуры… квадраты, треугольники, круги. Места. Замки, озера. Как на картинке у мамы в комнате. Будущее.
— Будущее? — смеющиеся рожи вокруг вдруг показались мне отвратительными обезьяньими мордами.
— Мама сидит в кресле. Неподвижно. Ей плохо. Мнет в руках фотографию.
— Чью?
— Не знаю! — Юра осекся. Понизил голос. — Там был ты.
Я нервно рассмеялся. Погладил его по голове.
— Ты стоял на сцене в белой одежде. Выступал перед большой кучей людей.
— Толпой, — поправил я.
— Перед толпой, — Юра — чудо! — улыбнулся. — Ты говорил… что-то о воде.
— О воде?
Юра нахмурил лоб. Он изо всех сил пытался вспомнить.
— Ты сказал: „Пейте воду!“ — он улыбнулся, довольный собой. Я же ощущал неприятный холодок по спине.
— Юра, кто все это показывает?
Сын наградил меня недоверчиво-осуждающим взглядом.
— Зачем спрашиваешь? Ты ведь знаешь.
— Нет.
— Да, — сказал Юра гордо и чопорно. — Знаешь. Черный Капюшон.
Я облизнул губы.
— Когда он приходил? Он говорил что-нибудь?
— Д-да, — Юра с трудом кивнул. — Он сказал, что приходит раз в сто лет, чтобы наказывать плохих людей. Но Он пока всего лишь призрак. Ему нужен человек, в которого Он сможет воплотиться. Тогда Он сможет провести ре-пе-ти-цию.
— Репетицию чего?
— Большого Суда, — Юра со страхом взглянул на меня. Со страхом и надеждой. — Ты ведь знаешь, о чем Он?
— Знаю, — соврал я. Мой сын смотрел на меня. Вновь от его взгляда мне стало не по себе. Будто из тебя высасывают жизнь.
— Нет, — он покачал головой. — Ты не знаешь.
Я потер лоб. Слух резали звуки: грохот поп-музыки, от которого позвоночник ссыпался в брюки; грубый обезьяний хохот; пьяные, визгливые голоса. Высокий тощий парень, разодетый под скомороха (если можно себе представить скомороха в вылинявших джинсах) фальшивым баритоном зазывал поучаствовать в дурацком бесплатном конкурсе.