Судья
Шрифт:
— Что можно сделать?
Он вздохнул, сложив губы бантиком.
— Скрестить пальцы и… надеяться.
Я матернулся. С тоской посмотрел на Катю. Доктор склонился над креслом, положил ладонь на плечо Кати. Та — о чудо! — вздрогнула. Но взгляд остался пустым.
— Милая, что это у вас?
— Фото моего мальчика, — радостно сообщила Катя. Я знал, это неправда: на фото она сама в пятилетнем возрасте, скромно улыбается в объектив, зажав в ручонках подол платьица в красный горошек.
— Всегда это, — отравлено сказал
— Подобное умственное расстройство часто провоцируется травмирующим фактором. Например, гибелью маленького члена семьи. Человек замыкается в себе и как бы возвращается в инфантильное состояние.
Я потер лицо.
— С ума сойти. Я могу побыть с ней наедине?
— Конечно, — доктор взглянул на часы. — В случае чего, немедленно сообщите сестрам.
— Как ты? — спросил я, присаживаясь на корточки. Взял Катю за руку. Она не отвечала.
— Катя, — позвал я. — Ты слышишь меня?
Ее ресницы дрогнули.
Она повернула голову, как кукла. Увидела меня. Печально улыбнулась.
— Паша? Что ты здесь делаешь?
— Пришел… навестить, — выдавил я, прикусив губу. Глотая слезы, поцеловал ее руку. Вспомнил все время, что я наведывался сюда, приносил ей фрукты, словно надеялся откупиться.
Боже, что я наделал?
— Павел, — Катя сжала мою руку. Глаза наполнились тревогой. — Скажи, где Юра? Где мой мальчик?
Я молча смотрел на жену. Глотка пересохла, язык одеревенел. Я плакал. Но что теперь значили слезы?
Что я мог сказать? Только то, что и сам порой вскрикивал, просыпаясь по ночам в холодном поту. Мне снилось происшествие на трассе. Перекошенное тело сына на асфальте — сломанная марионетка в луже крови. Во сне я даже чуял ее запах — тяжелый, железистый, сладкий до тошноты.
Я часто видел его. Как он стоит в углу. И смотрит. Печально, никого не осуждая, будто отпуская грехи. Или бегает во дворе вокруг толстенного раскидистого дуба, низко склонившего уродливые ветви. Слышу смех — звон серебряного колокольчика. При жизни Юра редко смеялся.
Да, я плакал по ночам. Но я не из тех, кто подчеркивает собственные страдания. Не из тех, кто считает, что чувством можно откупиться от последствий.
— Катя, — мягко начал я. — Юра…
— Погиб, — закончила Катя. Ясно и твердо глядя мне в глаза. Я увидел до самого дна всю ее несгибаемую волю и мужество.
Спустя секунду Катя сдалась. Спрятала лицо в ладонях. Плечи и грудь затряслись.
— Катя, держи себя в руках.
— Я знаю, он мертв. Меня здесь считают дурой. Психованной. Врут, что он жив. А я в здравом уме.
— Я знаю, — мой голос сорвался. Я порывисто сжал ее руку, начал покрывать поцелуями. — Прости, Катюша. Прости меня, любимая.
Она смотрела на меня сквозь
— Я прощаю тебя, Паша. Я люблю тебя — всем сердцем — и прощаю.
Ее взгляд переместился. Из глаз начала ускользать жизнь. Тон стал задумчивым.
— Только… жалко, что Юрочка умер. Знаю, я молода. Я еще рожу. Но… грустно. Дети не должны умирать.
Катя погрузилась в себя. И больше ничего не сказала.
Она так и не вышла оттуда. И никого не родила. Когда я последний раз навещал ее, Катя ходила под себя и ела сырые картофелины. Эйнштейн раскололся: „Ее психика разрушена. Такие болезни не поддаются лечению“.
— Боже, — я взъерошил волосы, нервно меря шагами палату. Из смежной комнаты доносились звуки, похожие на вой гиен и уханье сов. — Есть же какие-то врачи, клиники. Не здесь, так за бугром. Доктор, у меня есть деньги. Я звезду с неба достану.
Он покачал головой, катая в ладони шары.
— Деньгами болезнь не задобрить. Надежды нет.
Катя сидела в инвалидном кресле, тиская плюшевого зайку, глядела в окно и бессмысленно лыбилась. По подбородку стекала слюна. Я подошел к ней. Провел ладонью по грязной щеке.
— До свидания, Катя.
Она не шевельнулась.
На пороге я огляделся. Эта картина навсегда останется в моей памяти: палата с мультяшными стенами, залитая солнечным светом; Катя в кресле, превратившаяся в безмозглого уродца. Ее соседи по этажу: женщины, худые как скелеты, с рябыми лицами; дебильные мальчики; шишкобровые дауны, старательно рисующие цветными карандашами странные картинки.
Мое горло сжалось.
— Будь осторожна, Катя, — сказал я. Голос звучал жалко и глупо. — Веди себя хорошо. И вы все! — я обвел взглядом комнату. — Берегите мою Катю и не обижайте.
Кто-то мягко дернул за рукав. Я обернулся.
Низкорослый парень-даун, бессмысленно улыбаясь, смотрел на меня поросячьими глазками. Протянул мне детский рисунок: зеленая лужайка, синее небо, желтое улыбающееся солнышко с лучами-спицами.
— Спасибо, — глотая слезы, я обнял дауна. Тот что-то смущенно промычал.
Я отстранился. Положил руки ему на плечи.
— Приглядишь за ней?
Тот не отвечал, не мог ответить. Но он все понял. Я видел ответ в его глазах — там, за внешней оболочкой бессмысленности. Ответ, ясный, как сигнал в тихую погоду: „Не беспокойся. С Ней все будет в порядке“.
Я еще раз обнял парня. Бросил прощальный взгляд на жену. И ушел.
Через семь месяцев Катя проткнула горло карандашом. Неплохой исход для нее. В последние дни, я узнал, она была счастлива. Парень-даун приглядел за Катей. У них была свадьба, почти как настоящая, с вафельным тортом и чаем. Церемонию показывали в местных новостях. Катя сблизилась с детишками-дебилами. Научилась искусству оригами, дарила им фигурки. Когда я узнал, что она отмучилась, то была первая ночь, в которую я спал без кошмаров.