Судья
Шрифт:
Прождав три года, в которые жена Эхуда, Длила, ходила за его козами, молола зерно и убирала за его сестрами и родителями, выждав затем еще год траура, в который она делала тоже самое, но обряженная в черную накидку, Длила была возвращена в дом отца.
Мохар [4] , заплаченный за неё мужем, давно кончился. О нем напоминал бубен, обтянутый красной кожей. Теперь он одиноко стоял на полке с домашней посудой.
Поскольку братьев у Эхуда не было, Длилу снова отдали замуж. На сей раз за робкого, пугливого трутня Йонатана. Робость его простиралась так далеко, что он робел завести детей. Каждый раз наполняя сосуд, Йонатан выливал его в навозную кучу [5] . В остальном,
4
Мохар – сумма, которую муж традиционно выплачивал отцу невесты за отнятую у него рабочую силу и девственность жены. Мохар обычно составлял 50 шекелей серебра (около 550 г). Также жених оплачивал пир, дарил девушке другие подарки во время ухаживания и на свадьбе.
5
Эвфемизм, обозначающий способ предохранения от нежелательной беременности.
Ей так и не пришлось спросить его об этом, потому что вернулся Эхуд. Длила оказалась замужем за двумя мужчинами.
Завернувшись в отцовский шерстяной плащ, Эхуд вместе с матерью и отцом вышел из своего жилища и зашагал вверх по холму. Рядом с серой каменной хибарой их поджидали две маленькие черные фигуры.
Издалека было слышно, как они покрикивают друг на друга. Отрывистым фальцетом визжал старик, жена отвечала ему сиплым басом.
Эхуду не хотелось к ним идти, видеть их, говорить слова. Только спать и больше ничего. На корабле, куда заманил его скупщик шерсти, который обещал, что на Крите никто никогда не видывал такого прекрасного товара, как шерсть его меронских коз, он спал не более трех часов, прижимаясь к таким же наивным дуракам, как он сам. Эхуд спал сидя, забываясь в монотонных взмахах вёсел. Спал, когда бич надсмотрщика окровавливал ему бока. Все эти годы Эхуду снился дом: мать, скрипящая жерновами, веселый, чуть тусклый свет лампы, прерывистое блеяние коз. Ему снилась жена, с которой не успел родить сыновей и дочерей.
И, вот теперь на лицо неприятно капает серый дождь, вода узкими ледяными струями течет по волосам, заливается за шиворот, он поднимается на холм, где трусливо переминаются с ноги на ногу его тесть и теща. Они стояли, держась за руки, понимали, что буря вот-вот начнется, но не были к ней готовы.
– Смотрите-ка, мой сын вернулся, – ехидно начал Хаим.
– Хвала Богу, Хаим. Хвала Богу, – хрипло выдохнула женщина.
Её звали Ривка. Она была не старой, в ней еще можно было угадать смешливую девушку, какой она была когда-то, храбрую и крепкую, как молодой бычок. Её волосы выбивались из-под капюшона, прилипали к мокрому лицу черной тонкой травой. Рот, слишком большой для её лица, все время был чуть приоткрыт. Выпученные глаза Ривки смотрели испуганно, заискивали. Так смотрят люди, которые должны всем вокруг.
– Вы пришли за Длилой? – спросила Ривка.
– Как ты сказала, Ривка, мы пришли за Длилой, – пробурчал Эхуд, не глядя на нее.
Больше всего ему хотелось, чтобы закончилась, наконец, эта проклятая прогулка. Взять жену, привести её домой, сделать то, что положено сделать, и уснуть, развалившись на кровати.
– Послушай, сынок, – сказал старик. Он шагнул вперед, не выпуская из своей руки руку жены. Его большие угольные глаза блестели, высокий лоб напряженно собрался в морщины, – послушай меня, ведь ты исчез, пропал. Наше сердце всегда было с тобой, но мы выплакали о тебе все слезы. Ты не оставил ни сыновей, ни дочерей. Был мертв, теперь жив. На мне вины нет…
Предчувствуя, что Ривка с мужем готовы причитать часами, не сходя с места, Хаим обреченно вздохнул. Ему самому не терпелось попасть поскорее в укрытие.
– Будем созывать собрание, – сказал он тихо.
– Конечно,
Дождь усиливался. Вода, смешиваясь с серой землей, текла, огибая ноги. Маленькие камушки беспомощно смывало вниз, в долину. На восточной стороне горы овцы сбивались в стадо, чтобы согреться. Плащ Эхуда намок, тяжело свисая с тощих плечей. Со спины он был похож на гигантскую ворону.
– Хорошо. Соберемся, – подтвердил Эхуд с раздражением. По тому, как распрямились сутулые спины родственников, он понял – отдохнуть ему не дадут.
То и дело поскальзываясь на козьих тропках, процессия двинулась обратно, к городским воротам. Коротко описав случившееся двум старожилам, дремавшим под навесом возле ворот, Хаим, его жена, Ахса, Эхуд и родители Длилы отправились к дому Йонатана. Четыре старика и тощий мужчина с белыми прогалинами в голове, с ушами в форме сплюснутых инжирных лепешек, затолкались в дом к Длиле и Йонатану, прикрыв за собой дверь. Ривка и Ахса вцепились Длиле в руки и вывели вон, на дождь, прежде, чем она успела что-либо сообразить.
Кутаясь в коричневую шаль, она стояла во дворе около часа. Мокрая юбка облепила ноги. Ногам было холодно, противно. Из дома доносились голоса: гудели негромко, но все вместе. Она не могла разобрать ни слова. Слева, со стороны дороги, обсаженной густым боярышником, Длила услышала другие голоса. Она узнала дядю Эхуда и его сына. Едва вбежав во двор, дядя наотмашь распахнул дверь и скрылся внутри. Его сын, прежде чем войти, ухватился рукой за подпорку, на которую Длила вешала бурдюки с молоком, и крепко держась, подпрыгнул, описав круг гибким молодым телом. Несколько секунд он всматривался в Длилу. Из-под длинной челки сверкали красивые глаза.
Наконец, из дома появился Эхуд.
– Здравствуй, Длила, – сказал он тусклым голосом.
Эхуд сильно изменился. Его лицо, и прежде напоминавшее крысиную морду, надрезали морщины. С левой стороны вверх топорщился клок бороды и усов, отчего все лицо казалось сдвинутым влево. Глаза провалились, жадно мерцая из-под косматых бровей длинными узкими щелками. Эхуд стал похож на старую крысу.
Длила в ужасе глядела на него. Не верилось, что это правда.
Первыми в овчарню двинулись родители Длилы. Сразу за ними шли отец и мать Эхуда. Хаим и Ахса крепко держали девушку с обеих сторон. Усталый Эхуд, вдруг предавшийся некоей меланхолии, замыкал процессию. Его дядя и брат убежали вперед, дабы немедля созвать всю деревню.
Длила то и дело попадала ногами в лужи. Её плохо сшитые сапоги громко хлюпали. Хаим и его жена прекрасно слышали звук, но и не подумали выпустить Длилу. Думая лишь о своих ногах, они мотали её туда-сюда, словно куклу.
Дойдя до мрачного, как, впрочем, и все в Мероне, ветхого сарая, они с силой втолкнули Длилу в загон. Пролетев около пяти локтей, Длила приземлилась бедром на холодный земляной пол, но быстро вернула равновесие, вскочила и уселась на корточки. Провожая её угрюмыми взглядами, родня удалилась в маленькую комнату, выстроенную, чтобы вести денежные расчеты (если таковые когда-нибудь предвидятся). В каморке, облюбованной пауками и блохами, уже ждала остальная община.
Старейшины Шела и Кеназ взялись вершить судьбу Длилы. Тощие, дряхлые старики, к старейшинам они относились скорее по количеству прожитых лет, чем по причине мудрости. Кеназ еще помнил кое-что из завета Яхве [6] . Шела слыл неплохим пастухом в свое время. В Мероне говорили, что скот при нем меньше болел и лучше плодился. В последние годы Шела и Кеназ просыпались каждый в своем доме, отхлебывали по несколько глотков травяного напитка и шли к воротам города. Они сидели там по целым дням на низкой каменной скамье, символе почета. Разговаривать им было не о чем. Для двоих мудрецов Кеназ и Шела накопили мало воспоминаний, а те, что были, давно выцвели в бесконечном круге повторений. Чаще всего они бессмысленно глядели вдаль, на безбрежную равнину Бет-Керем, за которой начинался огромный, ненужный им мир.
6
Яхве – имя Бога в Иудейской религии.