Суета сует и никакой войны
Шрифт:
Нет, оказывается, удивлённым лицо у Воробьева стало только сейчас. То, что было минуту назад, можно было считать лишь лёгонькой разминкой. Казалось, что майор на приёме у стоматолога, так широко раскрылся его рот. Наконец, прийдя в себя, он с нажимом спросил у Кормухина:
— Точно с юга? И точно Хрорри? Он такой… узкий для гнома, с карими, а не синими или голубыми, глазами, с маленькой, ну, опять же, для гнома, бородёнкой и заметной лысиной?
— Про лысину не скажу, он в картузе был. Про глаза — тоже, на нём очёчки были такие пижонские. А всё остальное верно. А что?
— Угу… Очёчки… Как же это я про очёчки-то позабыл… Нет, ничего, ничего. Всё верно сделали, что впустили. Но! С этой минуты без приказа из штаба никого в город не пускать. Вы свободны. Так! Если вопросов больше не имеется, то инструктаж закончен! Расходимся, господа старшие групп, по своим позициям, или разъезжаемся.
Словно не веря своему счастью, все помедлили секунду-другую, а затем быстро, но без толчеи, ухитряясь ещё и соблюдать субординацию, устремились на выход. Все, кроме пришедших с майором: Шадрина, адьютанта и неприметного офицера, судя по всему, контрразведчика. Ну и Позднякова, пережидающего толчею на выходе чуть в стороне от дверей. Воробьёв, заложивший руки за спину, раскачивался с носка на пятку, в глубокой задумчивости наблюдая за исходом. Заметив никуда не спешащую группку, он раздражённо буркнул, глядя на них:
— ВСЕ свободны!
И, дождавшись, когда и замешкавшаяся было троица заспешила к дверям, а ротмистр к ним присоединился, выпустил свою парфянскую стрелу. Последнее, что услышал выскользнувший на вольный воздух Фабий, была фраза, негромко и как-то ехидно сказанная майором:
— Поздняков! А вас я попрошу остаться! — и Воробьёв, дождавшись, когда уже занёсший было над порогом ногу ротмистр повернётся, добавил, — ещё на одну минуту…
Дверь закрылась, и дальнейшего Фабий уже не слышал, да и не стремился. Как и все вышедшие с инструктажа курящие, невзирая на спешку, он приостановился у крыльца, в самопроизвольно вдруг организовавшейся курилке, и, прикрыв ладонью от ветерка зажигалку, прикурил. Ему казалось, что инструктаж длился никак не меньше часа. Однако, случайно глянув на часы, он убедился, что в тоске и скуке время растягивается. Прошло, оказывается, всего каких-то семнадцать минут с того мига, как он поднялся на крыльцо Карташкиного дома. Тут-то его и обнаружил некурящий Байтеряков. Феликс недовольно сморщил нос от клубов табачного дыма, но, увидев пасмурное и нетипично-тоскливое лицо друга, ухмыльнулся и пробасил своим инфернальным взрыком:
— Ну, и каково это, быть большим начальником и ходить на всякие инструктажи? Как ощущения?
— Как у оценщика в ломбарде. Ты стоишь такой, милый и доброжелательный. А все вокруг только и делают, что несут всякую херню!
Но инструктаж хороший, познавательный. Даже умный. Бляха-муха! Всё расписано! «Дас эрсте колонна марширт»! Одного так и не услышал, жрать-то коогда будем?
— Ага, понятно. «Жомини да Жомини!» А об водке ни полслова», — сочувственно прогудел Феликс, протягивая другу чёрную горбушку, посыпанную крупной серой солью, кралечку колбасы и флягу ещё тёплого сладкого чая, спрятанные до поры за спиной.
Окурок тут же был отброшен прочь. Изрядный кусок горбушки, а затем и колбасы, мгновенно исчезли в щелкнувших капканом челюстях Фабия. Кусая, он забавно таращил глаза, и при этом наклонился вперёд, так, словно просыпающиеся с краюхи искрящеся крупинки соли могли прожечь на его форме или сапогах дыры. Отхлебнув долгим глотком крепкого, сладкого и едва тёплого чая, обер-ефрейтор обрёл вид вполне довольного жизнью человека. Мечтательно глядя ввысь и чавкая набитым до раздутых щёк ртом, он почти нечленораздельно спросил:
— Папа, понятно, что это не мамин форшмак и не Карташкин окорок. Эх, блин, вот знал бы, так пожрал бы от пуза прямо там. Но ты — мой спаситель и герой! И ещё понятно, что с тобой я скоро буду натуральным акадэмиком. Вон, уже даже «Войну и мир» цицирую. Но что такое Жомини? Я ни на Жоменю, ни на журнал «Мурзилка», ни на голодовку не подписываюсь!
Байтеряков хохотнул:
— После расскажу! Ладно, мне к своим пора, инструктаж сейчас начнётся. Тебе, кстати, тоже пора, да тебе ещё его и проводить. Ну, ни пуха!
— Не учи отца… К чёрту!
Глава 8
Глава 8, в которой Воробьёв недоумевает, а герой снова отсутствует.
Дождавшись, пока Поздняков закрыл дверь, майор перестал, наконец, раскачиваться с носка на каблук, повернулся к окну, около которого стоял, и недовольно оглядел курилку. Потянувшись рукой к затылку, он, видимо, вспомнил о своей непокорной фуражке, снял её и аккуратно пристроил вверх тульей на подоконнике, проверив сначала пальцем его чистоту. Почесав-помяв ладонью затылок, Воробьёв сердито рыкнул:
— Вот же паршивцы этакие! Им бы на позиции нестись быстрее собственного
— Я бешусь? — возмущённым голосом, словно отвергая несправедливое обвинение, спросил Поздняков.
— Ты, ты. Каждый, кто тебя знает столько, сколько я, это заметит. И каждый, кто тебя знает вообще, догадался бы, что это «ж-ж-ж» неспроста, во-первых, и чем это может закончиться, во-вторых. Так ты чего зазанозился? Пойми, Коль, я не для того это, чтобы развести сопли и лирику, честно, ни времени на это нет, ни желания. Я сравнить наши ощущения хочу. Понять — мне кажется, то, что кажется, или так оно и есть?
Будучи однокашниками не то, что с офицерского училища, а ещё с кадетских соплей, они действительно были старинными знакомцами. Ротмистр Николай Александрович Поздняков, ныне командир второй отдельной роты полевой жандармерии княжества Тверского, был человеком с шершавым характером и извилистой судьбой. В жандармы он попал лет семь назад, переводом из второго егерского именным княжеским указом, что уже подразумевало некоторые, скажем, особенности и обстоятельства, которые, впрочем, так и остались смутной тайной. Но и до сих пор он, иногда, сбиваясь, именовал себя капитаном, а не ротмистром. По возрасту и выслуге лет ему бы полагалось быть уже как минимум майором, но… Рост в чинах в жандармерии и сам по себе намного медленней, чем в армии, в силу меньшего числа вакансий, ну, а излишне строптивый характер — тем более этому росту не способствует. А Поздняков был из тех офицеров, которые больше озабочены непарадной стороной службы, да и не сильно волнуются на тему, как они смотрятся там, в высоких кабинетах на Дворянской. Но дело своё зато он знал на «ять», и в армии, и в жандармах. Хотя, после линейных армейских частей было от чего приуныть — на Отдельный полк полевой жандармерии, если цитировать суконный язык приказов и уложений, возлагались задачи борьбы с беспорядками, охраны особо важных объектов, а также мест заключения. А в военное время он же, вдобавок к этому, должен ещё обеспечивать и порядок в тыловой зоне действующей армии. То есть сегодня тебя отправляют гоняться за бандой, завтра — подавлять бунт каторжников на рудниках, а послезавтра — ловить упыря или ещё какую нечисть в глухомани, где не случилось рядом гильдейского охотника. А в военное время, совсем нередкое по причине шаловливости эльфов либо неразумных барончиков, ко всему этому ещё нужно и ловить шпионов да диверсантов. Такие вот универсальные солдатики. Это с одной стороны. А с другой — все отдельные роты при этом раздёргивались на части, размазываясь по огромной территории. И где-то взвод метался по полям, высунув языки без сна и отдыха, ночуя под открытым небом с риском нарваться на какую-нибудь тварь. А где-то совсем рядом, в каком-нибудь городке Мухосранске, стоит домик двухэтажный, где от князя представитель живёт, и с ним отделение жандармов — положено! Их работа представителя охранять, да налоговую казну — и тут, на месте, и в дороге. А зачем её охранять на месте, ежели её хранят в подвале Торгового банка, или Первого Гильдейского банка, или Тверского Княжеского банка, ну, словом, того, что в этом самом Мухосранске наличествует. А там и охрана, и магическая защита, и чего только нет! И возят её всегда с попутным военным кораблём или караваном, которые поди ещё захвати. Вот бравые жандармы и бездельничают, и сидят себе посиживают в местных кабаках, а к вечеру лыка уже не вяжут. Понятно, что дисциплине ни скитания под звёздами, ни синекура при княжьем представителе и трактирах не помогали вовсе.
Однако Поздняков не приуныл. Хотя, справедливости ради, иногда позволял себе лекарство от уныния по старой максиме «Приуныл? Прибухни!», чего уж греха таить. Но — «в плепорцию», не до голубой воды и позорящего погоны образа. И никогда — на боевых, только в ППД. Руководствуясь не менее старой максимой, гласящей, что боец, не имеющий дела больше пяти минут — потенциальный преступник, а один неозадаченный воин может озадачить весь военный округ, он носился по всем местам дислокации своих подчинённых, как трактирно-представительных, так и походно-замордованных, и наладил их быт и постоянную ротацию. А также учёбу и снабжение. Последним он, разумеется, нажил себе много друзей среди интендантов, а первым — восторг и радость подчинённых. Потому что это именно им пришлось сначала помогать строить и обустраивать полигон с классами, полосой препятствий, тиром, спортплощадкой и всем остальным, положенным по уставам и наставлениям, причём даже не армейским, а егерским, а потом изрядно попотеть, кувыркаясь в полной полевой выкладке во всём этом великолепии.