Сумерки божков
Шрифт:
— Добрый Гений! — вопил он задушенным голосом, — Марья Павловна! Где вы? Добрый Гений! Черт! Где Добрый Гений?.. Марья Павловна!!! — всплеснул он руками на сконфуженную Юлович, — Марья Павловна!!! Да ведь это же бессовестно! Вы бы еще чаи распивать уселись! Не слышите вы, что ли? Ушей у вас нет?!
Я опущусь на дно морское,
Я поднимусь за облака,
Я дам тебе все земное…
Все!.. Все!..
Люби меня! —
гремел на сцене Андрей Берлога.[241]
— О, пес! — громко выругалась Юлович, поспешно вскочив со
— Служу, Марья Павловна!
— Влаги!!!
Она, не глядя, протянула руку, и в руке, словно магическим фокусом каким, очутилась новая кружка с красным вином, которую Мария Павловна и не замедлила опрокинуть в себя залпом…
— Кха!
— Маррррья Павловна!!! — неистовствовал и топал ногами Мешканов.
Но она уже мчалась мимо него, как снеговая лавина, тяжело качая белыми крыльями и подобрав подол райского балахона.
— Лечу, лечу, лечу…
И — чуть не в ту же секунду — уже на сцене, грянул широкою вибрацией ее мощный mezzo-soprano:
— Исчезни, дух сомненья!
И слился с ответным воплем Тамары и львиным рыканием Берлоги:
— Здесь власть моя!
Мешканов только руками развел!
— Ну не угодно ли?! Ведь прямо бомбою в вступление вкатилась! Еще секунда, и все бы — насмарку! Безобразие! А Елена Сергеевна не велит штрафовать!.. Андрюша-то! Андрюша что сегодня разделывает! Господи! Вот разошелся! Прямо — лев! тигр бенгальский!
Ее отдать я не могу…
Она моя!.. Она моя!.. —
заполняли театр страстные, буйные звуки, заставляя пламенеть женщин, мурашками восторга охватывая мужчин… И рыдала в райке взволнованная, потрясенная молодежь, и диким, раздирающим проклятиям полубезумного, бледного, в треплющихся по лбу, потных, развитых космах-змеях Демона уже отвечали в партере истерические взвизги нарядных дам… Даже ко всему прислушавшиеся на своем веку рецензенты, из коих один сам про себя говорил:
— Ну какой я, к черту, теперь судья артистам? У меня за двадцать лет, что я в опере сижу, музыкою мозоли в ушах набило..
Даже рецензенты проснулись на своих покойных креслах, зашевелились и переглядывались с почтительным изумлением: никогда еще не пел так Демона Андрей Берлога!
* * *
Елена Сергеевна вышла из директорской ложи на осторожный, почтительно вызывающий стук, — сразу слышно, что служебных пальцев.
— Что вы, Риммер?
— Виноват, Елена Сергеевна, в кассе много спрашивают, когда и в чем опять поют г-жа Наседкина. Как прикажете отвечать?
Елена Сергеевна неприятно замялась.
— Я не знаю… Мы не условились…
И — так как по умному, безобразному лицу управляющего скользнула тень упрека: ну можно ли, мол, было не условиться?! — она прибавила, будто оправдываясь:
— Кто же ожидал?!
— Огромнейший успех, — значительно и веско произнес Риммер, глядя прямо в лицо директрисы непроницаемыми, деловитыми глазами.
— Подождите до конца спектакля, — возразила она, не отвечая. — Спросим.
— Будет поздно, Елена Сергеевна. По моему расчету,
Елена Сергеевна нетерпеливо отвернулась и сошла по узкому, темному коридору в режиссерскую.
— Ну, — что же делать? Извините. Промахнулась. Мой убыток.
Управляющий следовал за нею по пятам.
— Я буду говорить, что в «Тангейзере». Опера на репертуаре и партия для г-жи Наседкиной подходящая. Позвольте говорить, что в «Тангейзере»? Венеру? Елизавету? Как прикажете? [242]
— А если она не поет?
— Тогда — дело обычное: велим Вальтеру фон Фогельвейде, сиречь Ваньке Фернандову, заболеть, «Тангейзера» отменим по внезапной его болезни, а поставим ту оперу, которую г-жа Наседкина соизволит выбрать для второго дебюта…
Елена Сергеевна задумалась.
— Нет, нет, лучше подождите.
— Как угодно… Теряем…
— Нет, нет… Да — вы слышите? Уже апофеоз… Сейчас конец. Несколько минут не сделают разницы.
— Положим, Елена Сергеевна, что очень сделают: публика теперь бросится к шубам, а не в кассу.
— Все равно.
— Слушаю.
Елена Сергеевна замедлила шаг.
— Риммер!
— Я-с.
— А на «Роберта» хорошо берут? [243]
Риммер промолчал. Директриса повторила вопрос.
— Берут, — протяжно сказал управляющий. — Конечно… Брать-то берут… Только — того: уж очень опера-то заиграна, Елена Сергеевна…
— Да… разумеется… — отрывисто бросила Елена Сергеевна ему в ответ и пошла вперед быстро-быстро.
— Вот еще тоже много спрашивают, — нагоняя, сообщал Риммер, — будет ли г-жа Наседкина занята в «Крестьянской войне»?
Елена Сергеевна сразу остановилась.
— Что такое?
— Интересуются, будет ли г-жа Наседкина петь Маргариту Трентскую?
— Но, кажется, в анонсах ясно объявлено, что Маргариту Трентскую пою я?
— Интересуются, — намерены ли чередоваться?
— Нет! — резко оборвала директриса. — Нет! Это уж слишком много… нет! Можете всем решительно говорить, что нет. Эта партия — моя, и ею делиться я ни с кем не желаю.
— Слушаю-с.
* * *
В режиссерской был шум и хохот. Среди толкотни артистов Андрей Берлога, закинув на руки полы темно-серого хитона, цепляясь за мебель черными крыльями, сверкая бриллиантовою звездою в волосах, присядкою плясал русскую и вопиял благим матом:
— Ура! ура! Победа! Наконец-то настоящая победа! Ух! Я счастлив, как ребенок! Вы поймите: это такой успех, такой решительный, созидающий успех! Ну, словом, господа, вот вам: она совсем забила меня в этом акте! честное слово, забила! публика слушала ее гораздо внимательнее, чем меня…
— Что же, однако, вам тому уж очень радоваться-то, Андрей Викторович? — внезапно подала голос Настя Кругликова.
Она сидела в сторонке, молчаливая, злая, надутая.
— А? Ты говоришь?
— Говорю, что совсем не вижу никакой причины, чтобы вам козлом скакать. Не очень повысились. По-русски это называется — из попов в дьяконы.