Сумерки божков
Шрифт:
— А! Настасья! Что ты понимаешь!
— Не беспокойтесь: что надо, все понимаю… до капельки! — буркнула красавица и совсем уже надулась как мышь на крупу.
— Андрей Викторович! — вопил с порога запыхавшийся Мешканов. — Невозможно! Бессовестно! Публика неистовствует, я звоню на занавес, а вы изволите тут…
— К черту! Не желаю выходить… Выпускайте одну дебютантку!
— Помилуйте! Вас целым театром зовут, Марью Павловну тоже… Морица Раймондовича…
— К черту! Что вы, право, Мешканов? Старый театральный воробей, а обычаев не знаете!
— Хорошо. Я — мне что же? — я — пожалуй… Только вы все-таки приходите…
— Иду, иду…
Берлога поймал за пуговицу длиннобородого, Фаусту в первом акте подобного, Кереметева и принялся изливаться:
— Этакая же умница на сцене! этакая душка! Так тебя и поднимает, так и несет! Огонь! вихрь! сила! Я пел Демона со всеми нашими русскими знаменитостями, но даю тебе, Захар, честное слово: не только такой — даже подобной Тамары у меня еще не было…
— Лучше поздно, чем никогда, Андрюша! — раздался холодный, ровный голос Елены Сергеевны.
Никто и не заметил, как она вошла и очутилась на обычном своем директорском троне, за письменным столом. Берлогу сразу — точно водою из ушата облили.
— А? Елена… гм… да… — растерянно переминаясь, залепетал он.
А Кереметев поспешил стушеваться, бормоча про себя:
— Вот что я называю — влопаться!
— Андррррей Викторович! — грянул с порога свирепый, негодующий Мешканов.
Берлога обрадовался ему, как спасителю.
— Бегу!
— Сумасшедший! истинно сумасшедший! — проводила его Настя Кругликова.
В коридоре Мориц Раймондович Рахе отмахивался от Мешканова.
— Не пойду я больше… Довольно… Не Бетховен дирижировал — только один «Демон»… не весьма большой заслуга… Genug! [244]
— Там такой шум, — обратился он, входя в режиссерскую, к угрюмо сидящей жене.
— У нас тут Андрей Викторович накричал, пожалуй, не меньше, — подхватил Риммер.
— А! Риммер! Вы здесь! Кстати! Слушайте: печатайте завтра один анонс, что на своя второй дебют госпожа Наседкина имеет петь Брунгильда в «Валькирия» Вагнер…[245]
Риммер скроил шутовскую гримасу.
— Ого!
Елена Сергеевна повернулась к мужу сердитым порывистым движением.
— Бог знает что! «Валькирия» у нас шла всего два раза в самом начале сезона…
Рахе пожал плечами.
— Мне заявлял Андрюша.
— Придется назначать лишние репетиции, мучить хор и оркестр…
— Was kann ich? [246] Мне заявлял Андрюша.
— Андрюша… Андрюша… — с досадою повторила Савицкая. — Эта «Валькирия» еще не сделала ни одного полного сбора… Хорошо Андрюше заявлять… надо же и с кассою считаться!
— Сбор-то, пожалуй, будет, Елена Сергеевна, — почтительно вмешался Риммер. — Публика г-жою Наседкиною очень заинтересована. Сбор будет.
Рахе кивнул головою, добыл свою вечную сигару и подтвердил:
— Jawohl! Ти не должен быть боязний: сбор будет.
Елена
— Я бы полагал, Елена, что в следующий «Демон» Тамару должен петь ти.
Елена Сергеевна встала с места таким резким движением, точно стрела сорвалась с тетивы.
— Нет, Мориц, я Тамары больше петь не буду.
Рахе запыхтел сигарою.
— Не есть остроумний… Ти желаешь, чтобы труппа и публикум думали, что ти испугалась на молодая конкурентка?
Савицкая мрачно задумалась.
— Хорошо, — решительно сказала она. — Ты прав. Повторим «Демона». Я буду петь. Только с Тунисовым, а не с Берлогою.
— Но-о-о-о?! Елена!!!
Савицкая остановила мужа, даже подъявшего к потолку изумленные длани с дымящеюся сигарою, повелительным, твердым жестом.
— Это мое решение. Непреклонное. Неизменное. Не беспокойся, пожалуйста. Берлоге оно будет только приятно. Ему не такая Тамара нужна. Сам только что сейчас здесь распространялся…
Рахе с досадою щипал бороденку, мотая головою.
— Ah! Worte, Worte, Worte! [247] Ты говоришь слова, в которые нет смысл и дело.
— Я пою «Демона», но без Берлоги.
— Сбора не будет, Елена Сергеевна, — осмелился вставить слово Риммер и спохватился: директриса обратила к нему лицо, какого он не видал у нее за все тринадцать лет службы.
— Да?! Не будет сбора? При моем участии? Это вы — мне в глаза?!
Голос ее вырос до жестких, стальных каких-то звуков, лицо стало красно, и зубы открылись, и все тело напряглось враждебною энергией, как один взбудораженный мускул.
— Помилуйте, Елена Сергеевна…
Рахе бросил сигару и поспешил ему на помощь. Он слишком хорошо знал, что пламенные глаза и побелевшие губы Елены Сергеевны сулят провравшемуся управляющему недоброе. Он знал, что вывести из себя Елену Сергеевну, при ее суровой самовыдержке, — почти чудо, — за всю совместную жизнь он видел жену в подобном состоянии не более трех-четырех раз. И это были важные и жуткие для нее моменты, — и, как всякий «прорвавшийся» человек, она была в них страшна, опасна, несправедлива — тем опаснее и страшнее, чем крепче сдерживала себя до того. Рахе взял жену за руки и заговорил быстро, спокойно, убедительно.
— Елена, Риммер есть совершенно справедливый. Он очень преданный, и ти напрасно крикаешь на верный тебе человек. Der Kerl hat Recht [248]. «Демон» есть опера, которую делает не сопрано, doch [249] баритон, и ти не имеешь никакой повод, за что обижать себя на Риммер. Без Андрей Берлога «Демон» — пшик! Mit diesem Тунисов willst du sein ein vox clamantis in deserto? [250]
Елена Сергеевна, со злыми еще, но уже угасающими глазами повторяла:
— Я с Берлогою петь не стану! не стану! не стану!