Сумерки божков
Шрифт:
Елизавета Вадимовна смотрела на него, качая головою, как человек, удрученный горькими недовериями опыта, тяжелого и злого. Морщины на лбу ее сгладились, багровая синева сбежала со щек, дыхание смягчило свои порывы, голос звучал печально, но спокойно.
— Знаю я твои фантазии любви, Сережа! — сказала она, опускаясь на стул подальше. — Всю мою жизнь ты ими исковеркал, проклятый ты человек… Из-за тебя гимназию не окончила, из-за тебя замуж не вышла, из-за тебя родительского дома лишена, из-за тебя должна была в люди идти куска хлеба искать… Спасибо еще, маленький скоро умер, а то — легкое ли дело?.. Ох, Сергей! Я этих лет моих — от семнадцати до двадцати двух — во сне видеть ненавижу, не то что вспоминать наяву. Фантазии любви! Именно, что всегда одни фантазии твои бесчестные ко мне были… Ты вспомни: сколько раз ты меня бросал? сколько раз опять назад забирал в лапы свои ненасытные? Это — правда, что никогда ты с меня денег не тянул и на мой счет не жил… Да откуда же я тебе тогда взяла бы денег? на что стала бы тебя содержать? Но ты хуже делал. Ты между мною и жизнью капризами своими самодурскими
— А ты бы не ходила! — насмешливо предложил Аристонов, посылая ей через стол кольцо из дыма.
Наседкина горько улыбнулась:
— Что издеваешься, Сергей? Сам знаешь: прикована я к тебе была. Рада бы не пойти, — так сами ноги несли… Эх, Сережа! Никогда ты этого не мог понимать, как я тебя, подлого, любила!
Аристонов созерцал ее с безмятежным любопытством, курил и молчал. Она продолжала жестким тоном:
— Не пойди за тобою — как же… Алеша Попович! бабий перелестник! Умеешь заставить, что и говорить! Миловал Бог: никогда я такого мужчины на житейском пути своем не встречала, чтобы не могла его за нос провести и вокруг своего пальца обернуть. Только тобою меня судьба наказала: всегда ты из меня — какую хотел дуру, такую и делал… Как заколдовал ты меня тогда девчонкою… чем бы в гимназию ходить, а я к тебе в контору на свидания бегала! — так семь лет в бедах и горе, в стыде и нужде маялась, а расколдоваться не могла…
Она опять вздохнула глубоко-глубоко.
— Красивый ты! Красивый, Сережка!.. Истинно, что колдовство в тебе было, дьявол в тебе сидел… «Ты бы не ходила!..» И слова-то у тебя… И глаза-то у тебя… и нож финский… и в окно-то ты влезешь… и за четырьмя стенами, за тремя замками найдешь… Думаешь, позабыла я, как ты ко мне, когда я в кастелянши-то удостоилась, на четвертый этаж по водосточной трубе вполз? Как шею не сломал… одно удивление!..
Аристонов улыбнулся важно и красиво, как знаток своего дела.
— У сумасшедших, пьяных, лунатиков и любовников есть, говорят, на такой случай особый бог.
— Разве — что!
Сергей лег животом на стол, подпер голову руками и долго молчал, заботливо выделывая свои дымные кольца и отсылая их к Наседкиной.
— Ну-с, что было, то прошло, — сказал он наконец. — А теперь как же будем, Елизавета Вадимовна?
Она порывисто встала.
— Слушай, Сережка! Честью прошу тебя: оставь! Оставь! Довольно! Пожалей! Пощади! На что я тебе? Пять лет прошло… мы чужие люди! Я не для тебя, ты не для меня… Я не та Лиза, которую ты знал. Я страшную школу прошла, Сергей. Когда ты в последний раз меня в Курске бросил, я до нищеты, до отчаяния дошла, мне за три рубля продаваться случалось… Бог не захотел моей конечной погибели, нашелся добрый человек — актер пьяненький. Он во мне голос и дар мой открыл, на Светлицкую мне указал, дал к ней рекомендацию и между знакомыми денег собрал, чтобы мне доехать сюда и на первых порах не поколеть с голода. Ну я так и поняла, что это предо мною, за все мои страдания с тобою открылась наконец настоящая моя судьба, — как говорится, планида моя засветила. Пять лет я одною думою жила, а житье, Сергей, несладкое было. Спасибо, Александра Викентьевна, как скоро заметила мой талант, и начала я делать большие успехи, стипендию мне положила, у поставщиц своих открыла кредит маленький, устроила девку на ноги стать, а до тех пор…
Она махнула рукою и отвернулась, опять вся пылая румянцем стыда, с малиновыми ушами и затылком.
— Я себя в эти пять лет, как каторжная какая-нибудь, ломала и школила. Ты меня судьбы моей лишил, а я ее нашла. Хороша ли, плоха ли была наша семья, а все — хоть серая, да сытая, купеческая. Отец меня в барышни готовил, я пять классов гимназии прошла, а ты меня сорвал, как цветок, истрепал, поломал и в девки бросил! Хвалишься, что хулиганом не был, на мой счет не жил, не торговал мною, как другие подлецы делают. А что мне в том, ежели мне все равно самой для прокорма тела грешного продаваться пришлось? Живуча я… самой себе иной раз не верю, как вспоминаю, насколько живуча! В бездне была и по отвесным стенам полированным на ногтях, кровью обливаясь, к свету выползла… А ты пришел опять меня в бездну столкнуть? Нет, Сереженька, это не пройдет! Лгать тебе не стану, да тебя и не проведешь. Гляжу я на тебя сейчас, — и красив ты, окаянный, и мил мне по-прежнему. Оттого я и испугалась так тебя, что знаю твою власть надо мною, — бросает
Она взяла с этажерки газету и бросила Аристонову, — он поймал налету.
— Читай! Что голос хвалят, — это пустяки: голос — не от меня, голос — природа дала, Светлицкая обработала… А вот ниже: Аухфиш, сам Шмуль Аухфиш, уму моему удивляется, певицей интеллигенции меня называет!.. Меня! Лизку Наседкину, которую выгнали из пятого класса гимназии за амуры с отцовым конторщиком, которая как о высшем счастье мечтала, чтобы в бонны хорошее место найти, которая с голода за три рубля к проезжим ходила… Пойми же ты, пойми, враг ты мой, друг ты мой любезный, чего мне стоило обработать себя в этот мой новый вид! Пять лет я только и делала, что училась. Не одному пению с игрою. Это всего легче далось: это у меня природное, — мне только направление дай, а там у меня все само собой как-то выходит… талантом льется! Я на сцене, Сережка, сама себя иной раз не понимаю, отчего я такая, а не другая, почему вдруг руку подняла или справа налево перебежала., а выходит — аккурат то, что надо! Я на сцене — как пьяная стою: и я, и не я! Дома, в классе, на репетициях готовишь роль-то, готовишь, думаешь о ней, думами всю голову изломаешь над каждою нотою, над каждым словом… А на спектакле, глядь, вышла, увидала публику, осветилась рампою… — и словно колдовство какое: оно — как будто и то делаю, что надумала и приготовила, а выходит совсем не то… настоящее выходит! Понимаешь? И публика не ожидала, и товарищи не ожидали, и я сама не ожидала… Это не от меня! Это сверх меня! Это чудно! Странно, сладко и чудно!.. Лучше этого ничего на свете нет и, кто это пережил, уже ни на что другое не променяет. Кто не испытал, тому и объяснить трудно… И не всякому дано! Ха-ха-ха! Лелька Савицкая все бы свои тысячи и бриллианты отдала, чтобы хоть один вечер такой пережить!.. А вполне-то — из всего театра — один Берлога меня в этом моем пламени понимает…
Она счастливо засмеялась и вполголоса запела дикий клич — вихрь ветра и стремление туч — вчерашней Брунгильды-Валькирии:
Хой-о-то-хо! Хой-о-то-хо! Хей-а-ха! Хей-а-ха! Хой-о-то-хо!
— Вот ты услышишь! Вот ты увидишь!
Аристонов невольно опустил руку с папироскою и, разинув рот, засмотрелся на мгновенно преображенные, озаренные прекрасным вдохновением черты певицы, на ее сразу пластическую, монументальную позу, с буйно брошенными вперед руками, с могучими волнами груди.
«В самом деле, и Лизка, и будто не Лизка, — размышлял он, глубоко заинтересованный. — Словно полоумная… либо пьяная… а хорошо! Наподобие русалки, искушающей пустынника, и даже как бы дева морей…»
Но обнаруживать впечатление было не в его расчете. Он принял вид равнодушный и жесткий и сказал небрежно, почти с презрением:
— Сказывают люди, путаешься ты с ним, с Берлогою этим…
Наседкина широко открыла удивленные глаза.
— Откуда успел осведомиться?
— Ночью с хористами вашими в некотором местечке повстречался… Сплетничают о вас здорово.
Елизавета Вадимовна резко тряхнула головою…
— Не верь. Враки!
— Да мне — что же? Я — чтобы при мне мои бабы шалили, этого не люблю, а когда меня нет, я не ревнивый.
— Пустяки!..
Елизавета Вадимовна нервно дергала шнурок на портьере.
— Пустяки! Ничего еще нет… может быть, и не будет… а, может быть, и будет… я не знаю!.. Лгать тебе опять-таки не стану: оно к тому вдет… и… и… нужно мне это очень, Сергей Кузьмич… по делу нужно!.. Чувства у меня к нему — женского чувства к мужчине — нет. Да и он во мне покуда женщины не замечает: в артистку влюблен, идеалы строит… Но уж слишком он мне полезен — не то что нужен, необходим прямо — знаменитый Андрей наш Викторович… Эх, брат Сережка! Не пришли еще те счастливые времена, когда мы, женщины, будем с вами вровень стоять и каждая по своему собственному достоинству карьеру в жизни делать! Сейчас в нашем деле — будь ты хоть ангел с небеси, а без мужской поддержки не обойдешься. Повсюду еще женщина должна въезжать в карьеру свою на мужских плечах. Без Андрея Берлоги я бы еще под горою сидела, а он меня сразу наверх горы взнес… Ну а даром таких услуг не оказывают, — платить надо. А капитал у нас, женщин, для расплаты, известное дело, один — тело…
Она с горьким смехом ударила себя обеими ладонями в грудь с такою силою, что оторвалась и покатилась по полу узорчатая пуговка капота… Аристонов проводил пестрый волчок взглядом и с любопытством перевел глаза на Елизавету Вадимовну. Он находил, что она говорит дело, и был заинтересован.
Она продолжала и горько смеяться, и горько говорить.
— Этот — спасибо, хоть кредитор добрый, не торопит расплатою… А за пять учебных лет моих?! Ты меня дурою полуграмотною оставил, а сейчас — смотри: я по-французски говорю, я на фортепиано играю, я, если надо, какой угодно разговор могу поддержатъ… Даром, что ли, досталось? С неба свалилось? Святым Духом осенило? Нет, милый друг: за все плачено! И все — из того же капитала… все ценою самой себя и по случаю куплено!.. Александра Викентьевна бранит меня, что я говорю по-французски, как кафешантанная певичка или девица уличная, — и argot [264], и акцент, и обороты самые вульгарные, — в обществе, мол, так нельзя, надо свой язык перевоспитать. А я — как выучилась? Жил полгода в меблированных комнатах наших француз, коммивояжер, с образчиками тисненой кожи приехал… Ну и, спасибо, обучил! Гроша медного не стоило, еще подарки получала и взаймы без отдачи что денег перебрала Только уж на благородстве языка в этакой практике прелестной — извини, не взыщи… Жутко, темно жилось, Сергей! Мне назад на себя оглянуться страшно — будто в пропасть адову… А ты зовешь, требуешь… Полно!