Сумерки божков
Шрифт:
— Вы, Мориц Раймондович, готовы слышать Вагнера уже в каждой лишней арфе, в каждом нарастании струнных, в каждом плаче усиленных духовых… Виолончель — по-вашему — не играла до «Тристана и Изольды» и только марш в «Сумерках богов» открыл людям тайну валторны…
— Н-ню, ви совершенно напрасно понимал меня за такая большая осел, aber… Warten Sie [355], Самуэль Львовиш… Слю-хайте, слюхайте немножко на Сила Кузьмич: was spricht er doch da, zum Teufel?![356]
Сила Кузьмич, заметив обращенные
— Да-с, — вздохнул он, — так, стало быть-с, второй супруг ваш оправдал себя пред вами и восстановил несколько пол наш в вашем добром мнении-с?
— Хи-хи-хи! Как вы это говорите, мусье Хлебенный!
— Давно вы изволили потерять супруга вашего?
— Ах! уж давно, давно, мусье Хлебенный! Да! Нет моего голубчика! Вдовею седьмой год.
— Замуж — не думаете-с?
— Хи-хи-хи! Вот нескромный!
— Что же-с? Вы так молоды и свежи-с…
— Ах, мусье Хлебенный! Перед детьми стыдно. И люди смеяться будут: в третий-то раз! Скажут: вот ведьма, — двух мужей уморила, за третьего берется…
— А третий, может быть, вас уморит-с. Стало быть, будет долг платежом красен-с. Ничего-с.
— Вы насмешник, все смеетесь с меня…
— Напраслина-с. Где нам? Сами того боимся, как бы кто не осмеял-с.
Вдова потупила стыдливые очи.
— Уж если желаете правду знать, то — следовало бы, — шепнула она. — Я, мусье Хлебенный, очень много теряю чрез то, что вдовею. Состояние мое расстроено. У меня опека. У меня процесс. Как тут обойтись без мужчины, мусье Хлебенный? Мое дело вдовье, женское.
Сила согласно кивал головою.
— Имеете ли в виду избранника-с?
Вдовица нырнула пунцовым лицом в салфетку.
— Хи-хи-хи! нет, вы ужасно, ужасно какой нескромный!
— Помилуйте-с. Дело Божье-с. Дурного нету ничего-с…
— Что ж? — уклоняясь от прямого ответа, улыбалась самодовольная вдова. — Конечно, и в том вы правы, мусье Хлебенный: я еще не перестарок какой-нибудь и душу спасать мне рано… Живу в провинции — как в пустыне. От завода, покуда процесс тянется, отлучиться не смею. Местечко наше глухое — ужасть, какие сплетники. Одинокой женщине, если не старая и собою недурна, просто жить нельзя: сейчас что-нибудь сочинят и пронесут. Особливо акцизничиха да судебного следователя жена. Уж из-за того одного стоит выйти замуж, чтобы от сплеток освободиться.
Аухфиш нервно отвернулся к Мешканову.
— Слышали? Вот тип!
— Хо-хо-хо! Она и третьего уморит.
— Сын перед нею благоговеет, как перед святынею какой-то, а она в нем — наголо — видит только новую доходную статью!
— Хо-хо-хо! Эдгар будет оперы писать, а она гонорарий получать да хахалям фраки шить. Жетоны дарить. Посмотрите на жеребца-то!.. Хо-хо-хо…
Тостов было мало. Тосты были скучны. Обилие посторонних и малознакомых гостей стесняло. Громадная мещанская туша г-жи Нордман точно придавила собою артистическую богему…
Встали
— Вы — домой? — тихо спрашивала в амбразуре окна Берлогу Елизавета Вадимовна Наседкина.
— Нет, вас провожу.
— А затем, конечно, к Юлович?
— По всей вероятности.
— Зачем?
— Да — рано еще. Нервы взвинчены. Спать все равно не могу. Куда же деваться?
— А если бы я попросила вас — не ездить?
— Почему?
— Просто потому, что мне не хочется, чтобы вы туда ездили?
— Каприз?
— Нет, убеждение, что вам там не место.
— Мне? Да — что я за бог такой?
— Вот именно, вот именно дурно то, что вы этого не понимаете. Вот именно о том я мечтаю, чтобы вы поняли, какой вы бог, и не унижали бы своего божества.
— Лиза, вы воображаете бедную Машу Юлович устроительницею оргий каких-то…
— Извините, нет: этой чести я ей не делаю. Видеть вас в безумстве оргии — мне, вероятно, было бы неприятно, как женщине, но я поняла бы вас, как артистка, как человек. Но вы — среди мелкого богемного кутежа…
— Право, вы очень ошибаетесь, Лиза. Никаких кутежей у Юлович не происходит. Ее дом — просто последний пристойный огонек, на который может прийти наш брат, опозднившийся бездомовник. Немножко играют у нее. Немножко пьют бессарабское вино. Болтаем в товарищеском кружке. Смешит какой-нибудь шут гороховый, вроде Ваньки Фернандова…
Пухлое лицо Наседкиной раздулось в гримасу презрительного негодования.
— Вам — играть в карты! Вам — забавляться обществом Ваньки Фернандова!.. Создатель Фра Дольчино и — Ванька Фернандов! Боже мой! Андрюша! За что вы себя губите?
Она произнесла тихий вопрос свой с таким ярким отчаянием, что Берлога оторопел.
— Да — что вы, Лиза, право? Словно я маленький мальчик или новичок какой-нибудь? Кажется, не первый год я так живу, и — как видите, ничего, не погиб… процветаю!
Она продолжала скорбно смотреть на него большими серыми глазами и повторяла:
— Фра Дольчино и Ванька Фернандов!
Берлога сделал гримасу.
— Милая Лиза, Фра Дольчино остался в уборной. Вы сейчас тоже не Маргарита Трентская. Вносить в жизнь театральные фигуры — смешно и пошло.
Она остановила его.
— Может быть, смешно, но не пошло. Не клевещите на поэзию наших призраков. Наше воображение — наша святость, наша сила. Как я люблю Дон Кихота. Если бы можно было жить цельно, как он!
— Но, так как я не Дон Кихот…
Она не дала ему договорить:
— Сейчас вы прекрасны, а через минуту безобразны, сегодня большой, завтра маленький-маленький. И — если бы вы знали, как это оскорбительно мне — видеть вас, когда вы безобразны и маленький! И — знаете ли, Берлога: эти впечатления не проходят. Они впиваются в душу и мутят ее. Очень часто, когда вы на сцене — великолепный, могучий и светлый, как бог, — я смотрю на вас и думаю: как было бы хорошо, если бы он сейчас — вот с этим гордым жестом, вот с этою мощною нотою — упал и умер!