Сумерки божков
Шрифт:
В ответ на теплый звук ее голоса Берлога задумчиво пожал ее руки. Наседкина продолжала:
— Когда я вижу вас вместе с Настенькою Кругликовою, вы представляетесь мне какою-то драгоценною материей — на полке мануфактурного магазина. Лежит кусок, вымеряй на аршины, расценен на рубли, какой покупатель ни придет и сколько ни спросит, столько ему отрежут по prix fixe [359], a — если пожелает взять оптом, весь кусок, то десять процентов скидки… Ужасно, Андрюша!
Берлога мрачно молчал.
— И вы увидите: скверно
Светлицкая, давно наблюдавшая издали за их оживленною беседою, подкатилась шаром.
— О чем спорите, друзья мои?
Она взяла их обоих за руки, и бархатные, жаркие ладони ее стали, как проводники электричества от тела к телу.
— Да вот, Светлячок, — говорил Берлога, улыбаясь наполовину с досадою, наполовину самодовольно, — Елизавета Вадимовна уверяет, что, если я хочу выпить стакан красного вина, то должен сперва облечься в тогу и надеть на голову венок из виноградных листьев… Иначе мне — будто бы — не по чину.
— Не верьте, Александра Викентьевна: я говорила только, что понимаю его в оргии, но не в компании Машеньки Юлович. Если бы оргия, если бы красивый жест, — я, может быть, сама просила бы вас взять меня с собою…
— Вот как?
— Что же — вы думаете — я бесстрастная? во мне нет любопытства и инстинктов? нет капризов и чувственной воли? Не беспокойтесь! Такая же, как и вы. Дайте мне захват красоты, увлеките меня в размах страсти: я не жеманница и не трусиха, — сумею быть вакханкою не хуже других и искреннее многих. Но нероны с Сиводраловки и мессалины с Живодерки мне смешны и жалки. [360]
— Где же я вам возьму оргию красивого жеста? Для виноградных венков и Дионисовых празднеств надо было родиться две тысячи лет тому назад. [361]
В черной ночи зрачков Светлицкой зажегся какой-то особенный тусклый огонек.
— Знаете ли — что, дети мои? — заговорила она тоном родительской ласки, как добрая-добрая пожилая мамаша, — я вас помирю. Вы, Лиза, не хотите, чтобы Андрей Викторович ехал к Юлович. Понимаю и одобряю. Вы, Андрей Викторович, не хотите ехать домой…
Берлога жалобно сморщил нос.
— Настя меня ждет, Светлячок! Вы поймите: Настя!
— Понимаю и одобряю. Из того и другого следует, что он не должен ехать ни домой, ни к Юлович, а поедемте-ка оба ко мне…
— К вам? Светлячок, да ведь четвертый час ночи! Вам давно пора баиньки.
— Умеет же Маша Юлович не ложиться в постель до семи утра. Разве я уже настолько старше ее, что не могу того же? Ах вы, невежливый мужчина!..
— Да ведь я — вас же жалеючи…
— Пожалуйста, без сожалений! Жалки не мы, бессонные, а те, кто в состоянии спать после «Крестьянской войны» с Берлогою и Наседкиною. Ах, дети мои! какой день! Душа трепещет от
— Ах как хорошо! как хорошо!
Наседкина даже захлопала в ладоши.
— По крайней мере, поговорим между собою, справим свой праздник — как следует, — по душе и от сердца, без свидетелей; тесным, дружеским творческим кружком. Сегодня — наша ночь и да здравствует наша ночь! Такие не часто будут выпадать нам на долю. Не каждый день будут приходить к нам Нордманы, не каждый год будем мы получать от них «Крестьянскую войну»…
Берлога сразу стал угрюмым.
— Еще кто знает, — пробормотал он, — не в последний ли раз мы исполняли ее сегодня.
Наседкина с ужасом взялась за голову.
— Не говорите! не говорите! Об этом страшно даже подумать.
Светлицкая недоверчиво усмехнулась.
— Сплетни Лели Савицкой, разозленной, что ее отставили от должности с пенсией, но без мундира…
— Нет, Светлячок, Сила тоже говорит, что дело наше неважно. Генерал-губернатор предупредил Лелю, что — в случае какого бы то ни было недоразумения из-за «Крестьянской войны» — он примет сторону против нас. А между тем — Сила слышал — обуховцы собираются сделать в Думе запрос, по какому праву Елена поставила «Крестьянскую воину» без разрешения.
— Чьего? — изумилась Светлицкая.
— Городской театральной комиссии.
— Тринадцать лет служу в театр Савицкой — и впервые о такой комиссии слышу.
— До сих пор она существовала только на бумаге, ну а теперь, как видно, добрые люди рассчитывают сунуть нам ее, как палку в колесо…
Глаза у Светлицкой были глубокие, внимательные.
— Вы почитаете эту угрозу серьезною?
— Как всякую, когда в искусство врывается повелевающий и проверяющий хам.
— Ой какое словечко в устах социалиста!
— Разве социализм обязует мириться с хамством? Напротив, велит истреблять его до корней его. Хам — буржуйная сила, хамство — буржуйное наращение. В социалистическом равенстве, как в утопии апостольских братьев, которых мы сегодня изображали, ни хамов, ни хамства не будет.
— Но покуда и они, и оно есть, — засмеялась Светлицкая, — надо от них бежать и укрываться… Поедемте-ка, поедемте ко мне!
— Да — что же мы у вас делать будем? Поздно.
— А вот именно — укроемся, маленьким кружком избранных, от хамства и проведем час в радости, — сами по себе — как следует людям умным, талантливым и свободным…