Суровая путина
Шрифт:
Аниська взялся за веревку кливера, поправил на лице повязку. Пихрецы, стоявшие на берегу, следили за тем, что происходило на дубе.
Все еще не теряя надежды на победу, Емелька снова обернулся к Красильникову. Чутье барышника подсказывало ему, что Аниська не за свои деньги купил дуб.
— Хе… Матюша… — вкрадчиво предложил он, — возьми четыреста. Плачу наличными.
И опять, сдерживая смех, Красильников кивнул на Аниську:
— Сказано: ему плати. Чего пристал?
— Восемьсот давай, Емельян Константиныч.
Не промолвив больше ни слова, Емелька спрыгнул в каюк. За ним молча последовали его телохранители. Оттолкнувшись веслом от дуба, он прохрипел со сдержанной яростью:
— Ладно, Карнаух! Я еще с тобой поквитаюсь!
— Это верно, Шарап, с тобой мы еще не в полном расчете! — крикнул Аниська и повернул кливер под упругую струю ветра.
«Смелый» легко побежал по волнам, оставив Емелькин каюк далеко за собой. Один из пихрецов по сигналу Емельки, а может быть, просто из озорства, выстрелил вслед, и шальная пуля визгливо пропела над головой Аниськи, продырявила парус.
«Смелый», словно чайка, расправившая крылья, летел все быстрее. Вместе с ним., казалось, летело в солнечную даль Аниськино ликующее сердце.
Над хутором Рогожкино густели тихие майские сумерки.
В тяжелом, рясном цвету стояли акации. Их белые лепестки осыпались на мутную воду метелью нетающих снежинок. Где-то далеко, в займище, словно из-под земли, гудела выпь.
Воровато озираясь, нащупывая возвышенные, начавшие подсыхать места (разлив Дона уже опадал), Аниська пробирался ко двору Красильниковых. Возле калитки встретился с Панфилом.
— А я с радостью, — не удержался Аниська, — Дубок-то я перехватил у Емельки.
— Я уже знаю.
— Ну, как рыбаки?
— Сазон Павлыч, когда узнал, что ты собираешь ватагу, аж затанцевал. Орет во всю глотку, радуется. Пантелей тоже… Завтра все тут будут. Со своим дубом. У них ведь тоже дубок есть.
— Хорошо. А оружие как?
Панфил почесал в затылке.
— Насчет этого плоховато. Пять дробовиков достали да берданку.
Аниська вздохнул:
— Винторезов бы парочку, ну, да ладно. У пихры винтовок много.
Панфил многозначительно кивнул в сторону красильниковского дома.
— Там — гости…
— Кто такие?
— Одного знаю, а другой — не из наших. Ох, и хитрый этот Матвей. Так, по обличию — прасол, а дела затевает — не поймешь. Вот и тебе денег — ссудил.
Друзья вошли в горницу. За столом сидели Красильников и двое приезжих. Высокая лампа на фарфоровом пьедестале освещала просторную горницу. Матвей Харитонович угощал гостей кофе с медовой халвой и каймаком, как всегда, что-то рассказывал.
— А-а, донские развеселые! — приветливо встретил он Аниську и Панфила. — Заходите, садитесь… Аннушка! — позвал он жену. — Поднеси еще каймачку.
Аниська присел
Другой гость, горбясь, помешивал в стакане ложечкой. Он был лыс, сутул, одутловат. Маленькие голубые глаза смотрели устало, задумчиво. Одет он был в засаленную ластиковую блузу мастерового, из бокового кармана торчали металлические хвостики очков. Пальцы его были длинные и крючковатые, с выпачканными в черный лак ногтями.
— Хлопцы, обзнакомляйтесь. Это наши головорезы — крутни. Это мой компаньон Карнаухов, Анисим Егорыч, — отрекомендовал Красильников Аниську.
Тот протянул сухоскулому руку и тут же опустил ее, словно подрубленную. Гость смотрел на него знакомым улыбчивым взглядом.
— Пашка! Чекусов! — изумленно вскрикнул Аниська.
Панфил хихикнул, стукнул костылем.
— Глянь-ка, старые знакомые объявились!
Аниська тряс Чекусову руку. Тот угрюмо усмехался, отчего смуглая, в огневом румянце, кожа, туго обтягивавшая скулы, собиралась в густые морщины.
— Узнал-таки, — прохрипел Чекусов и оскалился, обнажив широкую щель на месте когда-то выбитых в драке зубов.
— Как не узнать! Помнишь, как сражались мы на Чулеке за шараповское счастье? Здорово мы вам, казакам, намяли тогда бока.
— Кто — кому? Припомни лучше. — Чекусов ущипнул рыжевато-сивый закрученный в стрелку ус. — После того много воды утекло.
Аниська с любопытством разглядывал Чекусова. В памяти его проносились затуманенные временем обрывки воспоминаний: пасмурный хмурый день, закостеневшее тело отца на столе в рыбачьей хате, унылый шум дождя за окном, жаркий бой с Емелькиной ватагой на берегу моря. Тогда казак Павел Чекусов с особенным ожесточением дрался с иногородними.
Аниська уже знал об участии Чекусова в бабьем бунте, но это не рассеивало до конца горьких воспоминаний и давнишней неприязни к казаку.
— Каким ветром принесло тебя сюда? — насмешливо спросил он.
— Таким же, что и тебя, — суховато ответил Чекусов.
Аниська подмигнул:
— Я знаю, что ты за орел теперь. Войско донское позоришь, да?
— Помалкивай, — нахмурился казак.
— Ладно, что было, то сплыло. Где теперь скитаешься? — спросил Аниська.
— Вот с Иваном Игнатьевичем, — Чекусов кивнул на товарища, — работаю в ростовских железнодорожных мастерских. Ты теперь меня Чекусовым не зови, — предостерег Аниську казак. — У меня теперь фамилия — Селезнев, понял?
Обернувшись к Красильникову, продолжал деловито:
— Так вот, хозяин, мы приехали к тебе по делу. Кстати и компаньон твой тут. А дело у нас такое: ты рыбку сейчас сдаешь прасолам и здорово барышуешь. А мы хотим, чтобы ты продал нам рыбку по сходной цене.