Суровая путина
Шрифт:
— Я же говорю спасибо, Осип Васильевич, за вашу добрость… За все спасибо: за отца, за дуб, за то, что на суде отказались говорить против Шарапа. А ведь вы знали, кто виноват в отцовской смерти. Почему же вы не оказали об этом судьям?
Пухлое, покрытое нездоровой желтизной лицо прасола сразу налилось кровью.
— Иди, иди от греха! — закричал он. — Говорить с тобой не хочу! Не знал я, что ты такой. Вот истинный каторжник, разбойник… Тьфу!
Аниська отошел от крыльца.
— До свидания, Осип Васильевич! То, чем помогали матери,
Прасол яростно отдувался:
— Пошел, пошел! Ах, ты! Матерь твою жалко, а то бы я тебя…
— Чего — вы?..
— Обратно проводил бы, вот что!
— Некуда, Осип Васильевич! Там министры царские сидят, — напомнил Аниська.
Полякин исступленно затопал ногами и вдруг, бегая по крыльцу, заорал визгливо, по-бабьи:
— Иван! Сюда! Живо! Ванюшка!..
Из сарая вышел сонный работник, осыпанный сенной трухой.
— Иван, гони его! — завизжал прасол. — В шею, в шею! Ах, сукин сын! Прости, господи, меня, грешного.
Работник нехотя двинулся к Аниське; узнав его, остановился. Аниська неторопливо пошел со двора.
У калитки он встретился с Семенцовым.
— По хутору промеж казаков о тебе слух идет плохой. Сейчас был у атамана — беспокоится. — Семенцов понизил голос. — Знаешь что, хлопец? Хоть начальство и не то, что было, но советую ухо держать востро. И здорово не разгуливать.
— Ты тоже за них? — насмешливо проговорил Аниська и кивнул в сторону голубого дома.
— Мое дело — сторона. Я только упредил тебя. Вижу, рановато ты за зубки со всеми.
Семенцов смело, по-хозяйски, просунулся в калитку. Аниська с ненавистью поглядел на его багровый, как у мясника, затылок, подумал: «Обжились, сволочи! Насосались рыбальской крови! Им и без царя не худо».
Когда шел по хутору, чувствовал на себе стерегущие, враждебные взгляды.
Не стерпел, зашел в хуторское правление. Притаясь за дверью прихожей, смотрел в тонкий просвет. На грязных стенах — портреты царя и войскового атамана, в сходской — выборные казаки, — все как было. В кабинете атамана — члены хуторского комитета; чинное спокойствие, строгость. За столом, важно развалившись, сидит атаман; рядом с ним, под портретом румяной царицы — пухлощекий, в небрежно расстегнутом френче офицер.
Офицер пренебрежительно посматривал на человека, что-то писавшего за соседним столом.
В офицере Аниська узнал поповского сына, Дмитрия Автономова, в писавшем человеке — Григория Леденцова.
«Вот как! И этот сюда попал! Хороша новая власть!» — подумал Аниська и тихонько на цыпочках сошел с крыльца.
С неделю Аниська Карнаухов ничего не мог делать, хотя прорех в хозяйстве за три года накопилось немало. Заброшенные вещи настойчиво манили к себе. Нужно было и прогнившую крышу на хате покрыть, и сарай поправить, и позаботиться о починке сетей.
Чихая от пыли, Аниська стащил с полатей старую сеть, стал развешивать ее по двору.
Тихая
В садах жужжали пчелы, в затишке особенно сильно парило, а из земли тянулись солнечные травы, в кустах терна цвели лиловые фиалки и желтые подснежники.
Реки в займищах были полноводны и тихи; в них несметными стаями жировала рыба, шедшая на нерест и поджидавшая с верховья Дона теплой воды. Полая вода уже начинала заливать обгорелые грядины, она блестела между камышей, застывшая и мутная, как пласты слюды.
Обычно, в такие дни на время хода рыбы для метания икры начинался запрет рыбной ловли. Но в бурном семнадцатом году с запретом почему-то опоздали.
Несмотря на это, гирла были попрежнему малолюдны. Люди равнодушно поглядывали на займища и, сидя на зеленых бугорках, предпочитали обсуждать события, сулившие какие-то особенные перемены.
Скрипнула калитка. Во двор вошел высокий, сутулый человек. Судя по одежде, это был один из отпускных фронтовиков-казаков. Аниська узнал в нем всегда жившего в нужде многодетного казака Ивана Журкина. Казалось странным, что и этому забитому, неприметному в хуторе человеку пришлось воевать. Невозможно было представить Журкина бравым казаком, скачущим в военной форме на строевом коне. Был он неуклюж, не в меру высок. На веснушчатом лице торчали редкие красновато-желтые волоски, под огромным, всегда багровым носом топырились толстые губы.
— Здорово дневал! — гнусаво поздоровался Журкин, подходя к Аниське.
— Мое почтение.
— Под рыбку ладимся?
— Как видишь. — Аниська проворно задвигал руками, расправляя полотнище сети.
— Покурить есть? — загнусавил Журкин. — Угости, пожалуйста. По всему хутору самосаду не разживешься.
Аниська отсыпал табаку в подставленную желобком горсть, все еще не догадываясь, зачем пожаловал к нему казак.
— Чего хорошего скажешь, Иван Васильевич? — спросил он.
Журкин глубоко затянулся дымом, выдохнул из огромных волосатых ноздрей две голубоватых струи, сказал:
— Выходит, что пока придется тебе смотать свою снастишку. Сматывай-ка да жалуй в правление.
Аниська усмехнулся.
— Ну, что ж. Пойду. Ты-то, Иван Васильевич, за полицейского у них, что ли?
— Не за полицейского, а за милицейского. Теперь полицейских нету. А я навроде как бы дежурный по хутору.
Войдя в правление, Аниська присел на стул, медленно осмотрелся. И здесь все было по-старому: серые стены с коричневыми, точно кровяными, подтеками, почернелая от давности, окованная железными прутами дверь, ведущая в кордегардию.