Суровая путина
Шрифт:
— На каких условиях? — спросил вспотевший от кофе Красильников.
Аниська насторожился.
— Об условиях мы долго с тобой говорить не намерены, — вызывающе подчеркнул Чекусов. — Это я посоветовал рабочему комитету обратиться к тебе. Слыхал я, что ты дешевле можешь рыбу продать. Вот и приехали к тебе.
— Почем же ты хочешь взять рыбу? И сколько вам надо? — осведомился Матвей Харитонович.
— Этак пудиков двести, для начала, — неуверенно ответил Иван Игнатьевич и осторожно поставил на стоя порожнее блюдечко.
— Чтоб долго не разговаривать, вот такая
Аниська удивленно взглянул на Матвея Харитоновича: цена была очень низкая, необычная.
Красильников кивнул на Аниську и Панфила.
— Главное от них будет все зависеть. Рыбу не я буду ловить, а они… Ежели они согласны, то можно и по рукам.
Аниська вскочил, протянул Чекусову руку.
— Держи, Пашка, руку. Я согласен на меньшую цену. Ведь это рабочим, я так понимаю.
— Да, рыба пойдет семьям рабочих, — кивнул Иван Игнатьевич. — И вы должны сами доставлять ее в город.
— Доставим, товарищ, в этом и сомнения никакого не может быть, — радостно вскрикнул Аниська, сияя глазами.
— Вот и лады. Договорились, стало быть, — сказал Красильников.
Ночью к Аниське явились Пантелей Кобец и Сазон Голубов с целой ватагой. Аниська и Панфил, ночевавшие у Красильникова, приняли от крутиев оружие: пять дробовых ружей и две пулевых полузаржавленных берданки. Но после разговора с Чекусовым и Иваном Игнатьевичем он не знал, что делать с этим оружием. Вчерашние замыслы теперь казались слишком самонадеянными и по-ребячьи необдуманными. Против кого он вздумал бороться с такими ничтожными средствами? Опять против рыболовной охраны? Не об этом говорили городские гости.
Иван Игнатьевич рассказал, что по хуторам уже создаются крестьянские комитеты, которые встанут на защиту прав безземельных и неимущих рыбаков, а в городе собирает силы для борьбы за подлинно народную власть Донской комитет большевиков.
Зло высмеивая новые станичные порядки, ругая атаманов, Павел Чекусов говорил, что «скоро придет буржуйскому царству конец», что Временное правительство дурачит трудовой народ. Подмигивая в сторону Красильникова, он дружески трепал Аниську по плечу.
— Ничего, Анисим Егорыч, скоро гадам будем головешки крутить. Большевики, они нянькаться с кожелупами не станут. Вот приедешь к нам, — мы тебе новые песни споем — не крутийские. Крутийством, что воровством, ничего не добьешься.
Иван Игнатьевич и Чекусов уехали на рассвете пароходом.
Через два дня после удачного лова «Смелый» причалил к ростовской рыбной пристани. На взгорье лежал серый город, окутанный дымкой пасмурного утра. Накрапывал мелкий дождь. Где-то над пустынным левобережьем Дона сдержанно грохотал гром. Со стороны города доносился неясный беспокойный шум.
На берегу толпились женщины с кошелками и мешками в руках. Судя по одежде, это были жены рабочих.
Как только дуб подошел К берегу, вся толпа прихлынула к причалу.
— Сгружать будем иль нет? Давай, что ли? — наперебой кричали жуликоватые и юркие перекупщики, дергая Аниську за полы пиджака.
Аниська растерялся. Из-под ног его
Вдруг он увидел в толпе Ивана Игнатьевича и обрадованно замахал ему. Иван Игнатьевич с трудом протискался. За ним пробивался Павел Чекусов. Лицо его, смуглое, с лихорадочным румянцем на впалых щеках, было гневным.
Иван Игнатьевич что-то кричал, чего Аниська не мог расслышать. Наконец он понял, что нужно отогнать спекулянтов. Быстро установили очередь. Иван Игнатьевич заглядывал в нетерпеливые лица женщин и, бормоча: «Наша, наша», отбирал их, ставил одну за другой.
Рыбу разобрали, не взвешивая, — штуками. Аниська беспокойным взглядом окидывал очередь и не видел конца ее, Рыбный ворох быстро таял. Усталые лица женщин обращались к рыбакам с надеждой и тревогой: хватит ли?
Люди все шли и шли, подставляя мешки и кошелки… Аниське казалось, что их прошло несколько тысяч. Толпа все прибывала. Слух о дешевой рыбе, подвезенной рыбаками, уже облетел ближайшие к пристани рабочие домики.
Когда рыба была продана, Иван Игнатьевич влез на корму дуба, и толпа притихла. Он снял сплюснутую, выгоревшую на солнце кепочку и, поглаживая белесые, закрывавшие рот усы, долго выжидающе осматривал толпу. Потом, когда все окончательно притихли, заговорил:
— Товарищи! Вчера наши жены и дочери двенадцать часов простояли перед лабазами Балакирева и Парамонова. Целый день ждали, когда лавочники откроют свои магазины и продадут питание рабочему человеку… И чего дождались наши жены и дочери? — голос Ивана Игнатьевича зазвучал громко, негодующе. — Ничего! Потому купчики жмут нас. Им не нужно, чтобы мы были сытые. Они не дадут нам завтра хлеба, и нам — каюк. И Керенскому мы ненужные. А вот наш брат… — Иван Игнатьевич повел рукой в сторону Аниськи и его товарищей. — Наш брат — рыбаки согласились оказать нам помощь. Рыбы пока нехватило, еще не все довольные, но это первый почин. Надо, товарищи, поблагодарить рыбаков по-рабочему и просить их наведываться к нам чаще.
Иван Игнатьевич надел кепку, вытер красным платком мясистый нос, слез с кормы.
Аниська стоял на виду у всех, смущенный и гордый. Сотни дружеских глаз были обращены к нему, и от этого в груди росло что-то большое, теснящее дыхание.
Он не ожидал, что дело его примет такой значительный, оборот, и торжествующе оглянулся на товарищей.
Пантелей Кобец и Ерофей Петухов, еще утром не соглашавшиеся с Аниськой и недовольные его сделкой с Иваном Игнатьевичем, дружно загалдели:
— Да чего там! Ладно! Какой разговор — рыба в наших руках. Можем еще подвезть.
Аниська чувствовал, — какие-то крепкие нити начинали связывать его с этими, еще мало знакомыми ему людьми.
Многим недосталось рыбы, но и они после речи Ивана Игнатьевича притихли, дружески заговаривали с рыбаками.
Вечером рыбаки зашли к Ивану Игнатьевичу. Тесовый домик на глухой улице Темерника, двор, стиснутый со всех сторон такими же убогими домами, обнесенный дощатым покосившимся забором, чахлые акации, — вот и все хозяйство Ивана Игнатьевича.