Свадьба в Беляевке
Шрифт:
Нарушая законы пропорциональности, между второй и третьей Беляевкой, в тени огромных верб, укрылся дом отшельников Цындриных - один из всех построенный «мордой» к речке. Цындрины, старик со старухой, нажили себе единственного непутёвого сына, который не прижился в деревне, предпочитая городскую тюрьму.
Старый был наивен до безобразия, и его окончательной точкой зрения на те или иные международные события была та, которую проповедовали по телевизору.
В третьей Беляевке жили по большей части железнодорожники, своею сторублёвой зарплатой вызывавшие открытую зависть
Впрочем, это жёсткое и обличающее слово крестьяне заменили на вполне демократичное - «носить». Получалось, что комбикорм со свинофермы они не крали, а носили. Государство обворовывало крестьян, выплачивая нищенское пособие, поскольку зарплатой это назвать было бы слишком громко, а колхозники «обносили» государство.
Этот паритет между государством и пролетариями существовал долгие годы, до тех пор, пока государство, не желая более быть обворованным крестьянами, не уничтожило корень зла - колхозы. Свой колхоз «Рассвет» крестьяне называли «Сорок лет без урожая», хотя он был вполне успешным и прибыльным…
…Итак, наши подопечные оказались в самом фешенебельном районе, в центре федеративной Беляевки, у колодца, куда бабы приходили посплетничать, а заодно и набрать питьевой воды.
Средняя Беляевка была длиною в полкилометра. Кое-где видны проплешины заброшенных хатёнок. В восьмидесятые годы произошла городская лихорадка. Крестьяне, уставшие получать за свой рабский труд жалкое пособие или трудодни, стали массово мигрировать в города.
Они, опасаясь, что вслед за налогами на фруктовые деревья, поросят, коров и овец, последуют налоги на гусей, кур, голубей, а возможно, на крыс и мышей, являющихся полноправными членами любого крестьянского хозяйства, стали покидать богом проклятую землю…
Фунтик, зная тяжёлый нрав донских казаков и искренне сомневающийся в благополучном исходе дня, остановился в надежде отрезвить сумасбродного товарища:
– Ну и шо ты будешь им базарить?..
Жульдя-Бандя хихикнул:
– Тебя я представлю королём Иордании - Мухамедом-вторым.
– А там же сейчас, кажись, не Мухамед?
– Ну… тогда губернатором острова Сомбреро или, на худой конец, районным уполномоченным по правам колхозников.
Фунтик скупо улыбнулся, зная, что крестьяне обладают единственным правом – пахать и сеять. Он шёл, как жертва на заклание, и его единственным желанием было вернуться в душный вагон поезда, который всё ещё стоял, будто дожидаясь своих ветреных пассажиров.
Он опять остановился, оставив на лице открытую форму неприязни:
– Послушайте сюда, Жулик! Шо я имею вам сказать. Шо если вас будут немножко бить, я буду много делать ноги! А шо бы ви хотели, шоб меня совсем убили из-за какого-то идиёта?! Шоб я перестал бить живой только потому, что какому-то… - Фунтик хотел сказать что-то оскорбительное, но дружок был на полголовы выше и шире в плечах.
– Видит бог, нас обоих утопят в этом колодце… системы
– Тебя могут, а меня вряд ли, - Жульдя-Бандя был весел, беззаботен и хладнокровен.
– Топить в колодцах мыслителей уже давно вышло из моды. Прошли времена инквизиции, когда философов поджаривали на кострах, как люля-кебаб…
– Философ хренов!
– язвительно бросил Фунтик.
– Стой!
– Жульдя-Бандя остановил его, придав пальцу восклицательное положение.
– Ты что-нибудь слышишь?!
– Ну орут… и что?
– Нет, ты ничего не слышишь. Ты не способен услышать мелодии запахов!
– вынес обвинительный приговор мыслитель.
Из жерла трубы куреня, крытого почерневшей от времени камышиной, ветерок приносил неистребимый запах горелого кизяка, от которого, чего греха таить, никакой мелодии не исходило. В хатёнке проживали «три девицы»: баба Нюра, названная девицей условно, с двумя неискусобрачными, предбальзаковского возраста дочками.
– Это эротический запах горящего кизяка. А вы знаете, что такое кизяк?!
–
представитель вымирающего отряда глубокомыслящих индивидов посмотрел на приятеля так многозначительно, будто вопрос касался тригонометрических функций.
– Сушёное говно!
– обнаружил знание предмета Фунтик.
Нечаянный ветерок всклубил дорожную пыль напротив хатёнки с камышовой крышей, толкая серый бездушный колобок вдоль дороги.
– Нет, это нетленный символ торжества человеческого разума, - философ двинулся вперёд, на ходу продолжая дискуссию.
– Только высшее сознание, которым, как мы видим, наделены бескорыстные труженики полей и огородов, способно из скотских испражнений получить тепловую энергию. Но ваше дерьмо, дражайший, сколько его ни поджигай, гореть не станет. Оно пригодно, разве что, для разведения опарышей.
– Жульдя-Бандя сорвал свесившийся на дорогу колосок пшеницы и, расшелушивая мягкие недозрелые зёрна, попробовал на вкус, выбросив остальные.
– Из вашего говна, гадом буду, вряд ли будут производить детское питание!
– раздражённо заявил пессимистично настроенный дружок.
– Так что у нас с капустой?
– У меня, - уточнил Фунтик, подчёркивая свою значимость и в не меньшей степени низкую ликвидность пустой болтовни философа-самозванца, - тыща двести цветной и полторы белокочанной…
– Давай сто баксов… и всё будет в ажуре. Мы же не можем ввалиться на свадьбу без подарков?!
– Хватит и полста…
– Да ладно, не жмись!..
Выскочившая из подворотни рыжая, со свалявшейся на животе шерстью собачонка прервала диалог. Она с ожесточённым остервенением набросилась на пришельцев, писклявым, захлёбывающимся лаем заявляя свои права на территорию. Дворняжка, согнав со своей вотчины посторонних, с чувством выполненного долга помчалась прочь, равнодушно виляя хвостом, не желая рвать глотку за остальных.
Жульдя-Бандя принял ассигнацию, сложил вдвое, схоронив в заднем кармане брюк.
– Как всё запущено, - поражаясь убогости провинции, тяжело вздыхая, констатировал Фунтик.