Свечи
Шрифт:
– Любовь твоя где?
– Батюшка, да разве я не люблю? Я за всех молюсь! Я вижу грехи и страдаю от них.
Отец Алексий не ответил сразу. Он поднялся, подошёл к окну, поглядел, как ветер треплет берёзовые ветки. Потом медленно произнёс:
– Знаешь, брат… в Евангелии сказано: “Мы знаем, что перешли из смерти в жизнь, потому что любим братьев”. Не потому что молимся. Не потому что постигаем. А потому что любим. И если ты видишь грехи ближнего – но не видишь его боли, не понимаешь, откуда его падение, не
Тот замер. Ни один мускул на лице не дрогнул. Только взгляд чуть померк.
– Вы… хотите сказать, что я – гордый?
– Я хочу сказать, что ты не плакал. Ни перед Богом, ни о своих грехах, ни о мире. Настоящие слёзы – не от обиды на чужую нечистоту, а от страха: “Господи, может быть, я сам, без Тебя, хуже всех”. Вот там – начало святости.
Молчание сгустилось. Потом он, неожиданно, будто пронзённый, упал на колени.
– А я ведь… считал, что уже почти достиг. Что чуть-чуть – и войду в покой.
– Ты подошёл к двери, – сказал батюшка. – Но стоял снаружи, сам собой восхищаясь. А за дверью – Христос. Уничижённый, плачущий, распятый. И если ты войдёшь – ты тоже заплачешь. Но уже не от гордости. А от света.
Он ушёл вечером. Тихо, без прежнего достоинства, словно с него сняли мантию. Он обернулся у калитки и сказал:
– Мне стыдно, батюшка. Но в этом стыде – как будто ветер… как будто душа впервые вдохнула.
– Это дуновение Духа, – ответил отец Алексий. – Он всегда дышит там, где сердце впервые смиряется.
+
Свеча пятая
О женщине, которая боялась пустоты в себе
Она вошла тихо, как тень, неуверенно прикасаясь к косяку двери. Одежда была сшита со вкусом, но слишком тщательно – как броня, за которой прячется трепет. Взгляд – глубокий, почти бездонный, как у человека, который много лет смотрит внутрь себя, но не видит дна.
– Простите… – её голос был тонким, как шелест бумаги. – Я… не знаю, зачем пришла. Вернее… знаю, но боюсь говорить.
Отец Алексий поднялся ей навстречу, взглядом приглашая сесть. Она не села, осталась стоять, как будто боялась, что если присядет – распадётся.
– Я… всё делаю правильно, батюшка. Работа, дом, дети. Даже молюсь. Но внутри… пусто. Как будто… нет меня. Как будто кто-то забрал мою душу и оставил оболочку, вежливо улыбающуюся. Я боюсь этой пустоты. Она ест меня по ночам. Иногда мне кажется – я кричу, а голос мой не доходит даже до меня самой.
Она опустила голову. Отец Алексий молчал. Потом медленно произнёс:
– Ты боишься пустоты… а может быть, ты впервые подошла к её священному краю?
Она подняла глаза – с надеждой и ужасом.
– Что вы имеете в виду?
–
Она долго молчала. Потом – шёпотом:
– Но если внутри пусто… чем наполниться?
– Богом, – просто ответил он. – Не образом Бога. Не словом о Нём. А Им Самим. А это приходит только через крест. Через признание: “Я не могу без Тебя”. Не как теория, а как вопль, как дыхание, как хлеб насущный.
Она села, медленно, как будто впервые почувствовала под собой землю. Слёзы катились по щекам, но она не вытирала их. Только прошептала:
– А если я боюсь, что и Бог… не ответит?
– Он уже ответил, – сказал батюшка. – Ты пришла. Ты ищешь. Ты плачешь. Он уже в тебе стучит. Пустота – это не отсутствие Бога. Это место, которое Он расчистил, чтобы Самому туда войти.
Она кивала – всё быстрее, всё глубже, будто вбирала слова кожей, дыханием, болью.
– Мне не нужно больше объяснений, – прошептала она. – Мне нужно – быть. Просто быть перед Ним. Пусть даже без слов.
– Это и есть молитва, – сказал отец Алексий. – Начало настоящей.
И она ушла. Не уставшая, не просветлённая, но живая. Впервые за много лет – живая. И пустота в ней уже не пугала, а звенела – как чаша, в которую кто-то великий начнёт наливать свет.
+
Свеча шестая
О старике, который не мог простить себя
Он пришёл к избушке отца Алексея без записки, без просьбы, без ожиданий. Просто сел в углу храма после службы и долго сидел – недвижно, будто сам был частью каменной стены. Батюшка Алексий подошёл к нему только на третий день.
– Простите, – сказал он мягко. – Вы что-то ищете?
Старик медленно поднял глаза. Глаза были не уставшие – изломанные, как окно, в которое били всю жизнь камнями и дождём. Взгляд смотрел не на батюшку, а сквозь него, как будто ищет не человека – искупление.
– Я не ищу, – сказал он. – Я жду. Жду, когда Господь накажет меня.
– За что же?
Старик молчал. Потом, как будто во сне:
– Мне было двадцать. Было голодно, страшно, темно. Я сдал одного человека. Чтобы выжить. Просто сказал адрес. И больше никогда не узнал, что с ним было. Но я знаю. По ночам знаю. По жизни знаю. Он погиб. И я... живу. А не должен.
Он посмотрел прямо в глаза отцу Алексию.
– Я исповедовался. Мне читали разрешительную. Но душа не прощает. Не прощает меня. Я не имею права на радость. Я прожил долгую жизнь как вор – с украденным временем.