Свечи
Шрифт:
– Нет, – отвечает Ефим, – не станет.
– Вот именно. Глупо это, не по разуму. Ты ж им не нужен в яме. Им нужен тот, кто найдёт палку длинную, верёвку или корягу, да с берегу протянет. Кто не растеряется, не заплачет, а подумает, как вытащить. Кто свет в себе сохранит, чтоб и другим посветить. Понял?
Ефим молчал, думал. В нём боролись сострадание и совесть, будто два козла на мостике: один – “пострадай”, другой – “помоги”.
– Так что же, радость – не грех? – с болью спросил он.
Отец Парфений тихо улыбнулся, глаза
– Радость во Христе – это не беззаботность. Это светильник в ночи. Святой апостол Павел ведь не зря говорил: “Всегда радуйтесь, непрестанно молитесь, за всё благодарите”. А ведь его били, в темницах держали, гнали, как волка.
Он помолчал, потом добавил:
– Страдание – не добродетель, если оно без любви и без рассудка. А рассудительность – мать всех добродетелей. Смотри: Христос не прыгнул с креста в отчаянии, но терпел – с рассудком, зная, когда настал час. Вот и ты не беги в яму с головой. Держи в руке посох разума и сердце милующее, и будешь как ангел земной.
С тех пор Ефим радоваться не перестал, но стал радоваться с умом. Словно лампада под стеклом, горит и не гаснет от ветра. Людям помогал, молился, утешал, но в яму не прыгал. А в сердце его поселилась тихая мудрость – как хлеб в закромах на время нужды.
+
II. Икона на снегу
Была зима. Метель такая, что казалось – сама природа молится, слёзы снегом льёт. По утру послушник Ефим шёл за водой к источнику, что за монастырём, под горой. Окутанный бурой рясой, с вёдрами в руках, он напевал себе под нос: “Господи, помилуй”, как сердце велело.
И вдруг заметил на обочине что-то тёмное, полузанесённое снегом. Подошёл ближе – человек. Молодой, в ватнике, сапоги рваные, лицо синее от холода, но жив.
– Господи… – прошептал Ефим. – Что же ты, брат?
Тот открыл глаза, шепчет:
– Ночью шёл… сил не стало. Сюда упал…
Ефим снял с себя рясу, укрыл им мёрзнущего, сбегал к монастырю за отцом Парфением.
Старец, завидев юношу, сказал:
– В больницу его уже нести не успеем. Надо обогреть душу – тогда и тело оттает.
Снесли его в келью отшельника, натопили, чаю дали, иконочку поставили у изголовья – “Умиление”. И вдруг… юноша начал плакать, но тихо, как младенец.
– Я в Бога не верил… – шепчет. – А вы мне… просто так…
– Не просто так, – сказал Ефим, и голос у него был уже не послушнический, а зрелый. – Ради Него.
И в тот момент в его сердце что-то прояснилось, как после долгого тумана.
Позже, когда юноша окреп и ушёл, уделив свою судьбу миру, Ефим сидел с отцом Парфением у печки.
– Батюшка, – сказал он, – а если бы я тогда, увидев его, в снег лег рядом, “из сострадания”?
Отец Парфений прищурился, словно вглубь души смотрел:
– Были бы два трупа. А теперь – одна спасённая душа. Понимаешь?
Ефим кивнул. В нём всё больше утверждалось то, о чём апостол говорил: “Всё испытывайте, хорошего держитесь”.
С того дня его духовная радость стала глубже – не весельем, не умилением сытым, но тихой уверенностью: он может быть тем, кто держит палку у края ямы. Тем, кто не прыгнет туда из жалости, но и не отвернётся. А просто поможет. Во Христе.
+
III. Яма без дна
Прошло несколько лет. Ефим уже не был тем юным послушником с жалостливым сердцем и неразумной душой. Теперь он сам наставлял новых, и некоторые называли его “молодым старцем” – за то, что говаривал просто, а будто из глубины говорил.
Но вот однажды пришло испытание, не снаружи – изнутри.
Осенью, после панихиды по почившему иеромонаху Парфению, он почувствовал, будто душа его ушла в тень. Молитва перестала радовать, благодать – отступила, всё стало пусто, как выгоревший луг. Он ходил, выполнял правила, даже говорил назидания, но сердце молчало. И молчание это было не тишиной, а бездной.
“Вот я, – думал он, – который другим в яму не давал падать. А сам, выходит, в неё провалился. Где же посох мой? Где свет?”
Он пришёл к могиле отца Парфения – старец уже два года как отошёл ко Господу – и стоял молча, будто ждал, что земля заговорит. А вместо этого... на снегу рядом с крестом он увидел знакомую палку. Ту самую – тонкую, берёзовую, с тёмным сучком у основания, которой когда-то старец отпугивал горлиц от гряд. Она стояла, прислонённая, будто кто-то только что её поставил.
Он взял её в руки. Не было чуда, ни голоса, ни грома. Но в сердце всплыли слова, как из глубин:
“Чтобы помочь – не нужно страдать вместе. Но чтобы понять – нужно быть там”.
Ефим понял: и это молчание, и эта тьма – не наказание, а вразумление. Господь дал ему вкусить глубину бездны не для гибели, но для сострадания, очищенного от суетной жалости. Он не упал в яму, он спустился, чтобы знать, что там. И с посохом разума должен был выйти.
Он пошёл в храм, как будто впервые. И когда встал на вечернюю молитву, слёзы пошли. Не от скорби, а от тихой благодарности. Он узнал боль – и вернулся с ней ко Христу.
С тех пор он говорил:
– Есть ямы, в которые мы падаем. Есть – в которые нас затягивает любовь без рассудка. А есть – куда Господь посылает нас, чтобы мы знали, откуда вытаскивать других.
И в этом – великая тайна рассудительности. Не оберечь себя, а сохранить свет, чтобы и в бездне не погаснуть.
+
IV. Завет на закате
Прошли годы. Монастырь изменился: новые стены, новые голоса, новые заботы. А Ефим остался. Только теперь его звали не иначе как отец Ефимий. Он говорил мало, но каждое слово его отзывалось в душах, как камень, брошенный в колодец: не сразу, но глубоко.