Свечи
Шрифт:
Отец Алексий опустил глаза. Это был не редкий грех. Но редко он горел так глубоко, как раскалённое железо под кожей.
– Ты не простил себе. И думаешь, что этим ты праведен. Думаешь, если будешь всю жизнь себя мучить, то тем самым восстановишь справедливость. Но ты, брат, заменил Бога собой. Ты хочешь быть своим судьёй. И ты суровее, чем Сам Господь.
– Но я же виноват, – выдохнул старик.
– Конечно. Но Христос умер за виновных. Не за праведных. Не за тех, кто себя может спасти. Ты не отпускаешь себя, потому что думаешь, что это –
Старик сжал пальцы.
– Я не могу иначе.
– Это правда, – мягко сказал батюшка. – Человек не может сам себя простить. Это делает Бог. Только Бог. И знаешь, как Он это делает? Через слёзы. Через то, что ты сейчас чувствуешь. Ты уже на дне. Теперь позволь Ему поднять тебя.
Старик закрыл лицо руками. И долго плакал. Плакал, как ребёнок. Без слов, без защиты, без оглядки.
Когда он поднялся, он был не моложе, но тише. Как будто боль в нём отступила, чтобы дать место любви. Не к себе – к Богу, Который не справедлив, а милосерден. И в этой милости – всё спасение.
+
Свеча седьмая
О юноше, который хотел умереть
Он пришёл в метель. Снег падал косо, как будто небо уставилось в землю и не хотело поднимать глаз. Юноша был весь мокрый, в чёрной куртке, лицо белое, губы синие. Он не сказал, кто он. Только сел в притворе и сидел, пока не остался один.
Батюшка Алексий подошёл, закрыл за ним дверь, поставил чай на скамью.
– Далеко шёл?
Юноша молчал. Пил чай с такой сосредоточенностью, будто спасал себя глотком. Потом, не поднимая глаз:
– Я не хочу жить.
Это было сказано спокойно. Как “я замёрз” или “у меня болит зуб”.
Отец Алексий не испугался. В жизни, где свет – Христов, а тьма – каждодневна, такие слова не чужды. Он знал: страшнее смерти – пустота. Пустота, из которой эта фраза растёт.
– Почему?
– Потому что ничего нет. – Юноша говорил, как через вату. – Я думал, будет смысл. Хотел его найти. В науке, в людях, в любви. В себе. А внутри – пусто. Везде – ложь. Я никому не нужен. Даже Богу.
Отец Алексий сел рядом. Положил руку на плечо.
– Если бы ты был не нужен Богу, ты бы не сидел сейчас здесь.
Юноша вздрогнул. Он не привык к словам, которые не осуждают и не объясняют. Он привик: к диагнозам, к фразам “возьми себя в руки”, “всё пройдёт”. А это было другое.
– Откуда вы знаете? – прошептал он. – Может, это я пришёл сюда, чтобы убедиться, что и тут – тишина.
– Нет. Ты пришёл, потому что душа твоя задыхалась. И она привела тебя туда, где воздух ещё есть.
– Мне кажется, Бог молчит.
– Бог всегда говорит. Только не как диктор. Он – как боль в сердце, как тоска, как нить. Как тот самый вопрос, который ты себе задаёшь с десяти лет: “А зачем всё это?” Вот это и есть голос Божий.
Юноша впервые посмотрел на него по-человечески.
–
– Это не слабость. Это надежда. Маленькая, едва заметная, но ты ей не подчинился. Ты выбрал путь. Не короткий, но настоящий. Ты выбрал не уход, а вопрос. А значит, ты живой.
Юноша опустил голову. Он плакал – не истерично, не надрывно. Просто слёзы, как весенние капли с крыши. Медленные, почти незаметные, но спасительные.
– Я не знаю, как жить, – сказал он.
– Никто не знает. Но это и не требуется. Требуется только одно: открыться. Как земля открывается солнцу, не зная, когда будет весна. Просто лежит – и ждёт. И свет приходит.
Они сидели долго. А утром юноша остался помогать в храме: топил печку, подметал двор, клеил свечные коробки. Он всё ещё был одинок, всё ещё не знал, зачем живёт. Но в глазах его появился отблеск: не ответа – но жажды. А жажда, говорил батюшка, – это уже почти вера.
+
Свеча восьмая
О женщине, которая забыла, как молиться
Она стояла у подсвечника, как у распятия, – в тишине, с глазами, вросшими в пламя свечи. Лицо её было благородное, усталое, с печатью тех, кто когда-то знал Бога, а потом – потерял, не поняв, как. Как теряют дыхание во сне, память о снах, любимого человека в густой толпе.
Отец Алексий подошёл неслышно. Он чувствовал: не время говорить. Женщина не плакала. Плакала её тишина.
– Я пришла… потому что не умею больше молиться, – сказала она, не глядя. – Слова ссохлись. Когда-то молитва была как вдох, как пение сердца. А теперь… пустота. Даже “Отче наш” звучит, как из чужого рта. Я не могу: ни просить, ни благодарить, ни даже плакать. Молчу, как мрамор.
– Это и есть молитва, – мягко ответил он.
Она повернулась. В её взгляде – сомнение, боль, недоверие.
– Пустота – молитва?
– Да. Если это пустота, обращённая к Богу. Если ты не утонула в себе, а пришла с этим камнем сюда – это уже движение души. Сухая, беззвучная боль – чище многих слов. У Бога нет шкалы для молитв. Он слышит дыхание сердца.
Она опустилась на лавку. Руки сжаты в узел. В глазах – отчаяние, в котором когда-то жил свет.
– Я столько раз чувствовала Его… а потом – как будто всё рухнуло. Молитва стала привычкой, слова – формой. Он ушёл. Или я?
– Ни один человек не может удержать Бога. Он приходит – и уходит. Как свет, как ветер. Не для того, чтобы нас бросить, а чтобы научить – ждать. Верить. Не в сладость чувств, а в Самого Него.
Она молчала. Потом тихо:
– Но я так скучаю по Нему.
– Скука по Богу – и есть молитва. Самая честная. Самая глубокая. Ты приходишь не за чудом, не за утешением – а просто чтобы быть рядом. Пусть даже молча. Пусть даже будто безответно. Это и есть – любовь.
Она впервые улыбнулась. Улыбкой безрадостной, но живой.