Свержение ига
Шрифт:
Лыко прикусил язык, а лучане одобрительно зашумели. Среди них выделился криком один толстяк:
— Наместничьи люди взяли себе в правило незваными к столу приходить.
— Подтверждаете? — строго спросил Ощера, и лучане согласно закивали.
— И князь тоже ходит?
— Да где там, больно гордый.
— Значит, и вины его нет. На вашей доске костяшка влево, чтоб неповадно было пустяки говорить.
Лыко с победным видом посмотрел на противщиков.
— Ещё подарки с нас требовал по всякому празднику, — не мог успокоиться толстяк.
— Носили? Свидетели есть?
— Какие свидетели, вот этими самыми руками...
— Ну раз сами носили, чего и жаловаться? Опять костяшка влево.
Тут уж Лыко и вовсе возгордился.
— Погодь, Панкрат, — начали корить жалобщики своего товарища, —
— Приучил князь своих людей на торговых дорогах шалить, инчас до смертоубойства доходит. Подкинут потом мертвяка в како-либо село и тут же пеню с жителей требуют за душегубство, а пени той четыре рубля...
— Или приедешь с возом на продажу, пошлёшь за мытником и ждёшь его цельный день. Не стерпишь, начнёшь торговать, а он сразу тут как тут: промытил, говорит, и пеню два рубля требует...
— А то ещё запретил торговать по сёлам, чтоб всяк товар в город к ему везли...
— Велел у людей клети обыскивать, у кого денег нет, жито брал, а у кого, говорили, деньги есть, того велел пытать, покуда не признавались, иных и до смерти мучил...
— У нас с его несытства многие по заграничью разбеглись...
Обвинения сыпались одно за другим. Лыко не успевал от них отбиваться, и костяшки на его доске сыпались горохом. Воодушевлённые лучане вошли в раж, начали уже прилыгать, видя, что загнали наместника в угол. Наконец Ощера остановил их, сказав, что на сегодня уже довольно. Решения своего он не объявил, но всякому, кто смотрел на створки дощаного счета, было ясно относительно исхода разбиравшегося дела.
Лыко ушёл, громко стукнув дверью. За ним оживлённой птичьей стаей выскочили лучане. Победа над грозным наместником вдохновила их. Весь вечер они не расходились, вспоминая новые обиды и готовясь к завтрашнему судному дню. Однако суду не суждено было завершиться. Ночью, прихватив припрятанные ценности, Лыко тайно выехал из города. Через три дня он уже был в Волоколамске у великокняжеского брата Бориса и попросился к нему на службу. Свою просьбу он подкрепил щедрым даром, и всегда нуждающийся в деньгах Борис не мог устоять.
В сенях Троицкого собора заседала псковская господа. Притязания ливонцев, предъявленные победителям на седьмом году тридцатилетнего мира, вызвали общее возмущение. Ливонцы требовали передать под власть магистра некоторые земли, разрушить порубежные остроги, разрядить беспошлинную торговлю в пределах всей псковской земли, построить в Пскове латинскую церковь. В дополнение к этим, ставшим обычными во всех спорах, требованиям немцы настаивали на немедленном освобождении задержанных купцов Ганзы и возмещении причинённых им убытков, предоставлении особых привилегий ливонцам относительно прочих чужеземцев и подписании договорных грамот не позднее Васильева дня [40] .
40
Васильев день — 1 января.
Шуйский пытался гасить возмущение, но это ему плохо удавалось. Гнев рос по мере того, как открывалась изнаночная сторона предъявленных требований.
— Беспошлинная торговля станет нам в большой убыток, — неторопливо говорил посадник Юрий Андреевич, слывший знатоком договорных дел. — Псковицы по немецкой земле десятижды менее ходят. И не по своей лени, а по ихней хитрости. Не дают нам немцы дворов постойных в своих городах иметь, хотя у нас имут. Лодьи да карбасы наши с товарами не пусцают, на свои велят перекладать. В прошлый раз уговорились, цто из озера по реке Нарве нашим людям плавать наверёх аж до самого моря, ныне же магистр все окрестные земли к себе требует. Опять нашим людям убыток выходит. Тако же и в иных делах.
— Божницу латынску на нашей земле хотят ставить, а в Юрьеве недавно православную церковь стенобитками в пыль стёрли, — подтвердил псковский епископ.
— Купцов ганзейских требут немедля отпустить, а про наших, кто в Данциге задержан, молцок. Будто не они первые! — воскликнул торговый староста.
Шуйский властно потушил начавшийся гвалт:
— Не о том шумите, бояре! Коварство да обман немецкие долго можно числить. В другое время и разговаривать
С москвичом не очень согласились, ворчали, хотя и тихо:
— Не жалко, особливо когда рука чужая...
— Не слыхивали, цтобы отрубленное сызнова приживлялось...
— Как отвоёванное дедами без боя отдать?..
Однако настойчивость князя-наместника постепенно давала себя знать. Первый порыв праведного гнева прошёл и уступил место трезвому расчёту. Теперь бояре были озабочены тем, чтобы придать готовящемуся соглашению временный и не обидный для себя характер. Они рьяно спорили с послами, без конца уточняли слова и вносили разные предложения. Впрочем, особых успехов они не достигли. Возглавляющий посольство рыжебородый Ранке стоял крепко и на уступки не шёл. Выслушав перевод речи, с которой обращался очередной боярин, он долго смотрел на него и с удивлением картавил: «Ach! Der Sakramenter!» [41] На этом обсуждение предложения обычно и заканчивалось. Боярский запал постепенно проходил, зато псковичи, до которых доходили слухи о происходящем, не хотели потакать немецкой наглости. В лавках, корчмах, на улицах и площадях раздавались горячие речи, немцев задирали и подвергали насмешкам, им стало опасно появляться на народе. Матвею и его друзьям приходилось тихомирить буянов, обещать скорое и честное окончание переговоров, призывать к терпеливому ожиданию. Им не очень верили. Успокоить псковичей смогли лишь подошедшие рождественские праздники. Был объявлен перерыв и в переговорах — время для дел кончилось, а час, который отводился потехе, в старину никогда не пропускали.
41
Ах! Проклятый! (нем.)
В сочевник [42] по заведённому обычаю убирались в домах и мылись в бане, очищаясь от накопившихся грехов, потом сочевничали: не ели до звезды. Ребятишки с утра всматривались в небо, стараясь разглядеть первый блеск, и с радостными криками бежали в избы, где томилось в дёжках приготовленное тесто. Первый блин бросали в хлев, чтоб овечек мор обошёл, второй — тому, у кого глаза позорче, остальные — на стол. Скромна была трапеза в этот последний постный день: капуста с квасом да каша на конопляном масле с черёмухой, зато ешь до отвала. «Не тем скусом, но сыты будем», — шутили псковичи после дневного воздержания.
42
Сочевник (сочельник) — канун Рождества, 24 декабря.
Всякая работа на Рождество да и в течение всех Святок [43] воспрещалась. Для этого имелись десятки остережений: будешь лапти плести — кривой родится; шить станешь — Господь слепым одарит; обруч сделаешь или полоз санный, словом, любую гнутую работу, — приплода от скота не дождёшься. Не было запрета лишь на домашние дела, чтоб держать сытый стол да чистую избу. Так оно издавна и пошло: мужику безделье, а бабе забота.
Рождественская ночь всколыхнула весь город: стучат бубны, гудят сурны, голосят сопели, дребезжат варганы, пляшут и поют ряженые. В Троицком соборе перед всенощной совершается лицедейское «пещное действо» — представление библейского предания о трёх отроках, отказавшихся поклониться золотому идолу и ввергнутых за то вавилонским царём в огненную печь. На слугах нечестивого царя немецкие камзолы, а один из них, вымазанный хной, напоминает рыжего посла и говорит с похожей картавостью. Горожане довольно смеются, лишь князь Шуйский опасливо зыркает по сторонам: ну как немцы увидят да осердятся? Не помогут и щедрые гостинцы, отправленные им на праздник.
43
Святки — время от Рождества до Крещения (7 января).