Свержение ига
Шрифт:
У наместника есть причины для беспокойства, ибо сейчас в смирных и рассудительных псковичей как будто бесы вселяются. И точно! Вышло «пещное действо» из собора на улицу, своего огня веселью прибавило. Картавый лицедей привёл ряженых к немецкому постою и затарабарил:
— Сидят послы, чешут усы — то ли гостинцы есть, то ли чирью сесть. Выходи плясать, топочи ногам, молись своим нецистым богам — Лытусу святому и его матери Хны-хны!..
Целую неделю веселились псковичи. Посланцы великого князя тем временем ходили по корчмам и убеждали, что за-ради мира ливонцам надо уступить для виду, для хитрости. Наполненные благодушием псковичи беспечно махали руками:
Наконец настал Васильев день — не разгульный, а семейный, когда все родные собираются за обильным столом.
Тут уж выставлялось всё, что есть в домах, что готовилось ещё с осени, ибо, чем богаче Василий, тем счастливее будущий год. И вот вечером такого-то дня грянул вдруг вечевой колокол. От щедрого стола уходить не в радость, поэтому собирались неохотно. Пришли те, у кого стол победнее или с кем уговор наперёд был, — всего несколько сотен человек. Вышел вечевой дьяк и объявил про новый договор с немцами. Слушали через пень колоду, кричали в основном нанятые оралыцики, и договор утвердили без жарких споров. Матвей с довольным видом посматривал на Шуйского, который сомневался в мирном поведении веча, — как ни норовиста лошадка, а при разумении и ту укоротить можно. У Шуйского тоже будто гора с плеч. Пригласил на радостях Матвея и его сподручников за свой роскошный княжеский стол. Только подняли чары за удачное исполнение государевой воли, снова забухал вечевик. Неслыханное дело, чтобы дважды в един день собиралось вече, потому в гуле чудилась тревога, и теперь из-за столов поднялись даже самые тяжёлые. Площадь быстро заполнялась. Ночь выдалась ясной, с чёрного неба низко свисали яркие звёзды, хоть бери в избу вместо лампады. От такой картины веяло вечным покоем, и многие стояли, запрокинув головы. Вечевой дьяк медлил с началом, ожидая прибытия первых бояр, и не обращал внимания на нетерпеливые крики. Показался князь-наместник, дьяк бросился к нему с объяснениями, а в это время выскочил к народу окровавленный человек и отчаянно выкрикнул:
— Братья!.. Немец Вышгород... сжёг!
Как? Только что рядились с проклятыми о мире и договор утвердили. Тащи сюда злодеев! Когда отгремел первый гром, потребовали подробностей. Вышгородец, до сей поры ещё не пришедший в себя, отвечал бестолково. По его словам выходило, что утром явился к ним нежданно немецкий отряд, ворвался в город, сжёг его и перебил всех жителей.
— И старых, и малых... и больных, и убогих... — кричал он со всхлипами.
— А почто немца к себе пустили? — грозно спросил его князь-наместник. — За столами, поди, сидели?
Вышгородец виновато наклонил голову.
— А может, и немец спьяну показался? Тебя кто подослал людей мутить? Расходись, народ! Всё вызнаем, тады и сберёмся.
Шуйский стал теснить вышгородца с помоста. Тот пригнул было голову перед княжеской грозой, а потом вдруг распрямился и резко пошёл на него.
— А это, — ткнул он обмотанную кровавым тряпьём руку, — тоже спьяну? А жёнку на глазах порубили — тоже спьяну? Отойди, князь, от греха, мне опосля такой пьянки более ницаво не страшно.
— Не тронь его! — послышались голоса. — Где немцы? Пущай дают ответ!
Ливонского посла спешно привезли и вытолкнули на помост. Заметив происшедшую в псковичах перемену, он сразу же стал многословным. Голос его был по-прежнему раскатист и резок, но прежней спеси в нём уже не чувствовалось.
— Это цевой-то он картает? Об цём скрыпит? — послышались голоса.
Толмач принялся переводить:
— Господин Ранке говорит, что ему ничего
Вышгородец перебил:
— Литовцы по-немецки не лают и кресты на плащах не носят!
Толпа зашумела:
— Вот злодей, а говорил «неизвестно»!
Толмач надрывался, стараясь перекричать шум толпы:
— Господин Ранке обещает всё исправить...
— Мы для начала господину рамку исправим, да и тебе достанется, — отвечали ему. — Бей немцев!
Взошёл на помост епископ, поднял крест-складень:
— Дети мои, в святой-то день обрезания Господне...
— Во-во, щас и обрежем, цтоб неповадно было землю Святой Троицы позорить!
Грозна и всесильна людская стихия, не подвластна она ни окрику, ни ласке. Забурлило гневное море, заплескало вокруг выглядевшего жалким островком помоста, на котором метался обезумевший от страха посол, и уже готовилось поглотить его. Одно только и оставалось: попытаться направить стихию в другое русло. Поднялся над толпою могучий Федот-скорняк и загромыхал всей мощью:
— Братья! Аще мы разбойники какие? Надо послов до времени под стражу взять, а самим на рубеж идти. Может, немец есцо како зло свершить хоцет. Сбирай торопом ополцение! На Вышгород!
— Верно, пошли, ребята! Бей немцев!
Голоса, призывающие к спокойствию и порядку, тонули в рокотах праведного гнева. Матвей искал в толпе своих оральщиков, желая собрать их вместе. От него отмахивались.
— Отойди подале, — зло сказал ему один из самых горластых, — наш уговор только на вздор, — и закричал во всю мощь своей лужёной глотки: — Бей немцев!
Этот крик всю ночь носился по взбудораженному городу. На рассвете псковское войско выступило к Вышгороду. Как ни спешили псковичи, немцев там они уже не застали. Городок лежал в тёмных угольях, ни одной избы не пощадил огонь, ничего не оставил живого: ни скотины, ни человека. Только вороны носились вокруг, и их крики напоминали злобное карканье немецкого посла. Разозлённые жестоким и бессмысленным набегом, псковичи бросились по следу насильников и вторглись в ливонскую землю. Изловили в ближних сёлах полтора десятка солдат, мирно праздновавших Святки у родственников, и повесили их на вышгородском пепелище.
Вопреки указанию великого князя Псков начал готовиться к войне.
А Новгород всё продолжал содрогаться от предсмертных криков. По пятницам на казнь выводили с десяток бояр. Каждому давали в руки топор и совали дубовую плаху под мышку, что должно было означать согласие с приговором. К непокорным привязывали верёвками. Смертники сами несли своё последнее жизненное пристанище и становились в печальную очередь. Число казнённых приближалось к сотне, пощады не давалось никому. На вопрос о каре четыре высоких судьи отвечали неизменно: смерть! Молчал лишь архиепископ.
— Ты пошто злоумцев щитишь? — не выдержал как-то Хованский.
Феофил молчал, с Хованским он вообще не разговаривал.
— Может быть, сам козни измышлял? — не унимался тот. — Многие поличают, что ты не из последних был, на воровство склоняя.
Феофил обратился к великому князю:
— Уйми пса, государь, не можно для моего сана его слушать.
У великого князя, однако, тот же интерес:
— А что, владыка, неужто и впрямь суд наш неправый?
— Истинно, — бесстрашно ответил Феофил, — ибо сказано: не суди во гневе. И ещё сказано: не отнимай того, что принадлежит Господу.