Свет и тень, радость и печаль
Шрифт:
Брат уехал утром на другой день. А я окончательно слёг, поднялась температура. Я лежал в постели, пробовал читать, но болели глаза, и я откладывал книгу. Я вспоминал довоенную жизнь, школу, вспоминал своих друзей и товарищей: Мишу Торбика, Алексея Копылова, Колю Малеева, Ваню Масарова, Никиту Соколова, Павла и Кузьму Дороховых. Все они погибли на войне. Уцелел только один Миша Торбик, он был ранен и получил инвалидность.
Из воинской части, что располагалась в городской больнице, ко мне приходил врач – старший лейтенант, внимательная молодая женщина. Оставила
А потом пришла Тося. Я не ждал её, не думал, что она серьёзно отнесётся к наказу брата лечить меня. Мало ли что люди могут сказать в обычном разговоре. Но Тося пришла. Она спросила, нет ли каких известий от Феди, сказала, что и она ничего от него не получала. Мама пригласила её пройти ко мне.
– Ну что, вояка, совсем разболелся? – спросила она, присаживаясь около моей кровати.
Она была в штатской одежде и выглядела моей ровесницей, хотя была на два года старше меня.
– Какой-нибудь врач приходил? – спросила она.
– Был врач, – ответила мама. – Военная женщина. Лекарство оставила и ногу перевязала.
Тося посмотрела порошки, потом обратилась ко мне:
– А что у тебя с ногой?
– Немножко ранило. Осколком.
– Давно?
– Два месяца, пожалуй, прошло.
– Давай я посмотрю, – решительно сказала Тося.
Она разбинтовала ногу и осмотрела её.
– Ну и что сказала военная женщина? – спросила Тося у мамы.
– Сказала, что краснота не очень понятно отчего взялась, а рана чистая. Сказала, что надо подождать.
– И ждать нечего, – Тося завязала ногу желтым от риванола бинтом. – Всё здесь уже ясно. Рана совершенно зарубцевалась, а на ноге обычный фурункул.
– Что это? – взволновалась мама.
– Да просто чирей. Правда, штука болезненная, но не опасная. Тося укрыла меня одеялом, села рядом и тихо, как-то очень хорошо спросила:
– Потерпишь?
– Ну что Вы, конечно, потерплю.
– А как тебя ранило? Где это было?
– Да не стоит об этом. У Вас, наверное, каждый день перевязки, раненые да увечные…
– Слушай, – остановила меня Тося, – что ты мне всё «вы» да «вы»? Это у нас в госпитале замполит, как только заметит какой-нибудь промах, так сразу же на «вы» переходит: «Вы, товарищ сержант, младший командир Красной Армии и должны пример подавать вольнонаёмному составу».
Очень смешно она изобразила госпитального замполита.
– Да вы настоящая артистка!
– Опять «вы»! Скажи «ты»!
Я сказал «ты».
– Скажи ещё раз.
– Ты, Тося, ты, – мне было приятно это произносить.
– Молодец. Теперь мы по-настоящему познакомились.
Я не помню, о чём мы разговаривали в ту первую нашу встречу.
Мне с трудом давалось «ты», я был стеснителен, может, потому, что мне нравилась Тося.
Перед тем как уйти, она положила мне на лоб руку, немножко прохладную и легкую.
– Да у тебя жар, – сказала она и немного наклонилась надо мной. Я близко увидел её глаза, и мне показалось, что выражали они не только участие, но и ещё что-то волнующее и беспокойное. Сам того не ожидая, я
– Не уходи, Тося.
Она улыбнулась:
– Мне на дежурство пора, а тебе надо поспать. Хочешь, я спою тебе колыбельную?
И она пропела очень тихо и очень проникновенно два-три куплета, никогда – ни ранее, ни потом – неслышанной мной колыбельной песенки. В ней было что-то о мальчике, у которого и мать, и отец оба лётчиками воюют на фронте. В памяти осталось несколько строк:
…Мама твоя лётчиком на фронте,Дома в няньках раненый отец.Спи, мой милый сын,Тикают часы,Мячик закатился под кровать,Через восемь днейС мамою твоейБудет папа вместе воевать.Кажется, Тося не до конца пропела мне эту необычную колыбельную – она действительно торопилась на дежурство.
После этой встречи Тося стала приходить ко мне по два-три раза в неделю. Я ожидал её и всегда был рад её посещениям. Она садилась у моей кровати, и мы много и хорошо разговаривали о школе, о довоенной жизни, о книгах, и я узнал из этих бесед, что она родом из Горького, что до войны она училась в девятом классе, но ушла из школы осенью сорокового года, когда вышел указ о плате за обучение в старших классах средней школы.
– Мы жили вдвоём с мамой, – рассказывала Тося. – Мама не смогла из своей маленькой зарплаты оплатить мою учёбу. Я устроилась работать в швейную артель. В начале войны мы с подругами пошли в военкомат, но в армию нас не взяли из-за того, что нам ещё не было восемнадцати лет. Нас направили на курсы медицинских сестёр и по окончании обучения призвали в армию. Хотела быть зенитчицей, а видишь, как вышло, – закончила свой рассказ Тося. Потом добавила:
– Вообще-то нас, военнообязанных, направляли в строевые части. В госпиталь я попала случайно.
Я спросил, нравится ли ей Горький.
– Других городов, кроме Горького, я не знаю, и мне кажется, что лучше города и быть не может. Правда, моя бабушка никогда не признавала иного названия нашего города, кроме как Нижний Новгород. Честно говоря, и мне старое название нравится больше. А вот что интересно. Когда я была на экскурсии в музее Максима Горького, в старом доме дедушки Каширина, то больше всего меня удивило, что и двор, и красильня, и сам дом – всё мне показалось очень тесным и зажатым. Экскурсовод рассказывал о пожаре, и я думала, как же дом не загорелся, если совсем рядом горела красильня! И потом, где же там бабушка Алёши ловила испуганного коня? Там, во дворе, и убегать коню некуда, и ловить его негде…