Свет и тень, радость и печаль
Шрифт:
– А ты Максима Горького любишь? – спросила вдруг Тося.
Я сказал, что не очень.
Тося чаще приходила под вечер, и получалось так, что, когда начинало смеркаться и мама зажигала лампу в соседней комнате, мы оставались вдвоём с Тосей в полусвете, и тогда разговор наш становился особенно доверительным, и каждое сказанное нами слово приобретало большее значение, чем его истинный смысл. Между нами возникало необъяснимое чувство бережности и чуткого внимания друг к другу. Как-то я взял её за руку, она не отняла её, а только посмотрела на меня, и её большие остановившиеся на мне глаза стали ещё больше и выразительней. Однажды я попросил её спеть
Тося не сразу отреагировала на мои слова, и я сказал:
– Мне брат рассказывал, как вы пели в Судимире на станции.
Она качнула головой, чуть усмехнулась, помедлила, потом вместе со стулом подвинулась ко мне и негромко, как будто только для одного меня, запела:
Мы вдвоём в поздний час,Входит в комнату молчание,Сколько лет всё для насДлится первое свидание.Тихий голос её и проникновенные слова так тронули мою душу, что у меня жесткий ком подступил к горлу. Я точно почувствовал, что Тося тоже была взволнована, словно ей давно было необходимо сказать или пропеть какому-то единственному человеку слова этой пронзительно трогательной песни. Когда она закончила петь, мы оба долго молчали, а когда я хотел, было, заговорить, она остановила меня:
– Нет, больше я петь сегодня не буду. Ладно?
– Ты не поняла, я хотел сказать «спасибо».
– А что? Ты раньше не слышал этой песни?
– Нет, конечно.
В этот вечер мы расстались так, словно не ушли друг от друга. По крайней мере, такое чувство было у меня. Тося ушла в свой госпиталь, а мне казалось, что она со мной.
От простуды я довольно быстро избавился, вроде бы обошлось без воспаления лёгких. А вот фурункулёз меня замучил. И то ведь сказать, в течение почти полугода я не снимал сапоги иной раз по две-три недели кряду. Небольшая осколочная царапина чуть повыше голеностопного сустава левой ноги в своё время вынудила меня дней десять попрыгать на одной обутой ноге. Но это быстро прошло, и как только я смог надеть сапог на поврежденную ногу, так уже до самого возвращения домой почти не разувался. Всё это время я прожил под открытым небом, где уж там было разуваться, если учесть ещё и то, что и обстановка в те дни была довольно сложной.
Избавиться от фурункулёза мне помогла Тося. Она договорилась в своём госпитале, и со мной проделали такую манипуляцию: из вены на левой руке набрали полный шприц крови и её, эту же кровь, впрыснули мне в ягодицу. Никогда потом ни от кого я не слышал о подобном лечении фурункулёза, но как бы то ни было, а мерзкие фурункулы у меня прекратились.
Во время моей болезни был ещё один замечательный вечер. Тося много пела. У нас обоих тогда сложилось необыкновенно лёгкое доверительное настроение, лишенное всякой настороженности и, может быть, сдержанности. Как хорошо она пела! Негромко, отчего усиливалось восприятие, потому что негромко петь можно только для одного человека. Голос у неё был очень приятный, а музыкальность и проникновенность исполнения так пленительно и естественно совпадали с её обликом, что, казалось, будто и мелодия, и слова песен исходят от неё самой, а не созданы чьим-то талантом и воображением.
Мы были одни. Отец – на работе, Вера – в школе,
Я был восхищён Тосей. Но, кроме этого, меня восхищало и то, что в нашем жёстко идеологизированном обществе оказалось возможным создание и распространение таких тонких, лирических и душевных песен, в которых отсутствовало пропагандистское решение воспитательных и режимных задач, так же, как не было в них и обязательного оптимизма, и легковесной бравады. Всё это для меня было неожиданным. До войны всё, что мы пели, имело характер казенного патриотизма, и все песни приобретали популярность только в массовом исполнении.
«Если завтра война…», «Тачанка», «Три танкиста», «Песня о Родине», «Марш энтузиастов» – что ни возьми, всё бодро, если не сказать лихо, всё весело, энергично и …бездумно.
Тося пела совсем другие песни:
Над речкой ива клонится,Плывет луна-бессонница…Ты ждёшь, Лизавета,От друга привета…Люди надели шинели,Так начиналась война…Тихо в избушке дремлет старушка,Ждёт не дождётся сынка…Не для меня придёт весна,Не для меня Дон разольётся…И ещё что-то она пела, и было в её песнях столько хорошего и человечного, что щемило сердце. И слова, и музыка этих песен были естественны и близки для любого человека в это недоброе время войны.
Для меня это было откровением, и, грешным делом, я подумал, что же такое произошло с нашей цензурой: в песнях нет ни слова о руководящей роли партии, о верности, о преданности, о победах и так далее, а эти песни поются и на фронте, и в тылу. Неужто великий вождь дозволил людям во время войны проявлять простые, человеческие чувства и воспевать их в поэзии и музыке?
В Речице, где я недолго пролежал в госпитале, мне посчастливилось посмотреть кинофильм «Два бойца». Песни Бернеса в этом фильме мне очень понравились и произвели на меня большое впечатление. Я сказал об этом Тосе, и она после недолгого молчания запела «Тёмную ночь». Я был очень взволнован, я не мог удержать слез, и хорошо, что в комнате не было света.
– Вот сколько я тебе песен пропела, совсем тебе голову заморочила, – с улыбкой проговорила Тося.
Она погладила меня по щеке и сразу же отняла руку.
– Что с тобой? – обеспокоенно спросила она и очень тихо шёпотом сказала. – Ты плачешь.
– Это я от счастья, Душа не справилась с красотой твоих песен.
– С какой красотой? – не поняла Тося.
– С твоей красотой и с твоими песнями, – сказал я, ощущая, как сильно стучит моё сердце.
Мама принесла лампу и предложила нам чаю. Ожидая отца и сестру, она поставила самовар, и он бойко и весело шумел на кухне. Тося поблагодарила и отказалась. Перед уходом она сказала мне: «Ты странный».